Герд Фукс - Час ноль

Это конец, подумала Луиза Штайн. Но, подумав так, она тут же услышала свой собственный голос — а ты, должно быть, Георг, — услышала, что называет себя, услышала, что интересуется, как у Георга дела в школе, поинтересовалась, чем занимаются они в гитлерюгенде (в тот вечер у них как раз были тактические упражнения на местности), и, когда Шарлотта Хаупт и тетя Бетти вернулись в комнату, они застали обоих за оживленной беседой. Правда, у фройляйн Штайн при этом было такое чувство, будто губы ее существуют отдельно от нее самой, с них безостановочно слетают какие-то слова, тогда как она сама пытается сжаться, цепенея от ужаса перед формой гитлерюгенда, перед никем не учтенной случайностью. Это конец, думала она, продолжая разговаривать — и разговаривать вполне свободно, — это конец.

Тетя Бетти принесла Георгу ужин, и Георг принялся уплетать за обе щеки, время от времени, однако, он забывал про голод, увлеченный рассказами фройляйн Штайн. Впрочем, она не столько рассказывала, сколько проделывала всякие штуки — давала настоящее представление. Она не ограничилась тем, что расписала, как, будучи гимназисткой, тайком от родителей играла на пианино в одном из кинотеатров на окраине, чтобы иметь больше карманных денег, как с каким-то варьете ездила по Мекленбургу, нет, она во что бы то ни стало хотела сыграть и даже спеть ту песенку, которая однажды вечером переполнила чашу терпения публики, так что пришлось им спасаться от разъяренных крестьян через окно трактира, — словом, хотела на потеху Георгу, который нe знал этой песенки, исполнить ее, так сказать, в его честь, песенка называлась «Мой попугай не ест яиц вкрутую» и отличалась известной фривольностью содержания. Так что когда Эразмус Хаупт отворил дверь дома, он в первую минуту не поверил собственным ушам.

Сначала они решили, что она спятила. Но потом поняли, что играла она сейчас для одного-единственного зрителя, для Георга. И тут уж Луиза Штайн выделывала такие трюки, словно речь шла о ее жизни. Впрочем, речь и в самом деле шла о ее жизни. Она должна была расположить этого юношу к себе до того, как он поймет, кто она такая. Она должна была разбудить в нем нечто, что помешало бы ему тут же побежать в гестапо, что помешало бы отправиться в гестапо его родителям или же попросту отказать ей от дома.

Воспользовавшись тем, что Шарлотта Хаупт тоже решила внести свою лепту во всеобщее веселье, Эразмус Хаупт отправил Георга в подвал за второй бутылкой вина.

— А теперь я пойду к себе, — отчужденно произнес Георг, вернувшись и поставив бутылку на стол. — Спокойной ночи.

Мать попыталась было задержать его, по Луиза Штайн сразу поняла, в чем дело. Он увидел в прихожей ее пальто с желтой шестиконечной звездой.

Эразмус Хаупт вышел следом. Георг сидел на своей постели.

— Она у нас совсем ненадолго, — сказал Эразмус Хаупт. — Скоро это кончится. Тогда она уедет обратно в Берлин.

— Но ведь такие вещи запрещены, — сказал Георг с отсутствующим видом, но вдруг, словно пробудившись, спросил: — Кончится что?

— Война, — ответил Эразмус Хаупт.

— Ты считаешь, мы проиграем войну?

— Мы-мы! Я не хотел войны. И это не моя война. Да и вообще это не война, а преступление! — закричал Эразмус Хаупт.

Слишком поздно он заметил, что этого ему говорить не следовало.

Георг вскочил. Лицо у него побелело. В глазах стояли слезы, рот перекосился от отвращения и ненависти. Они уставились друг на друга, помолчали, а потом Георг уткнулся лицом в подушку.

Эразмус Хаупт присел к нему на край кровати. Его вдруг бросило в дрожь. Откуда все это у мальчика? Словно это не его сын. Как такое случилось?

И пока Эразмус Хаупт уговаривал сына спуститься вниз и поговорить со всеми, он начал понимать, что если ему когда-нибудь и придется держать ответ, то только на один вопрос: как такое случилось?

Георг встал. Взгляд у него был опустошенный, лицо ничего не выражало.

— Я иду спать, — сказал он.

— Хорошо, — кивнул Эразмус Хаупт. — Но ты должен знать, что все мы теперь в твоих руках.

Внизу он сказал, что не ошибся в сыне, фройляйн Штайн может не тревожиться. Но сразу вслед за этим он поднялся и тоже ушел к себе. Сослался на усталость. Всматриваясь в темноту, Эразмус Хаупт спрашивал себя снова и снова: откуда все это у мальчика?

Он твердо решил поговорить с Георгом. Но когда на следующий день ему представилась такая возможность, помешал телефонный звонок, а когда день спустя он вызвал Георга к трем часам в свой кабинет, неожиданно назначили педагогический совет. Еще через день он так и не смог разыскать Георга, а потом Эразмус Хаупт позабыл о своем намерении. Правда, порой он еще вспоминал об этом, по теперь, задним числом, ему казалось, что реакция его тогда была сильно преувеличенной, можно даже сказать — истеричной. Ведь, в конце концов, Георг все-таки его сын, и Эразмус Хаупт был уверен, что ему не придется в нем разочаровываться.