Герд Фукс - Час ноль

Когда занялся рассвет, он увидел перед собой заросли ежевики и, опустившись на колени, пополз в гущу. Лежа на животе, он словно ввинчивался в колючий кустарник, пока не убедился, что собаке сюда не пробраться. Около полудня он проснулся. Жуки ползали через него, шуршали мыши, солнце палило. Он слышал, как живет своей жизнью лес, и время от времени шелестели на ветру деревья. Он не шевелился. По августовскому небу плыли облака.

Когда начало смеркаться, он выполз из своего убежища. Продолжалось это едва не целый час. Сначала он не мог сдержать крик, потом зажал зубами кусок дерева. Когда же наконец выполз, то был весь в холодном поту. Но снова сунул костыль под мышку, где была уже сплошная рана. В эту ночь он добрался до леса, что у Апертской мельницы, неподалеку от Гельвайлера.

Нога у него распухла, стала бесформенной, его лихорадило, и он лежал без сна под кустом орешника, голодный, и чувствовал, как утекают его последние силы, точно вода, и понимал, что следующая ночь будет для него самой трудной, что она будет решающей.

Шесть раз удавалось им ловить его до сих пор. В тысяча семьсот семьдесят пятом году, когда ему было семнадцать. Получил он двадцать пять палочных ударов по распоряжению надзирающего за нищими полицейского Арлофа на рыночной площади в Кирне за воровство. Тысяча семьсот девяносто шестой: участие в ограблении французского продовольственного транспорта в Ибёне, неподалеку от Кройцнаха. Арест, бегство по дороге в тюрьму. В том же году арест в районе Кирна за кражу ягненка. Побег из тюрьмы. В том же году четвертый арест неподалеку от Цюша. И снова побег по дороге в тюрьму. Тысяча семьсот девяносто восьмой: арест на Вайденской мельнице, отправка в тюрьму в Херштайне, бегство из камеры, схвачен и доставлен в кандалах в Оберштайн, четырнадцатого июля переведен в Саарбрюккен, куда доставлен семнадцатого июля, в следующую ночь — новый побег. Двадцать четвертого февраля тысяча семьсот девяносто девятого года арест в Шнаппенбахе. Переведен в Зиммерн. Девятнадцатого августа он бежал.

Господа с часовыми цепочками на животе и с мешками государственных денег, которые он с таким удовольствием у них изымал, оказались перед загадкой. Он мог бы разрешить ее. Их ошибка была в том, что его охрану они доверяли таким же, как он. И сползая на коленях по склону Лютцельзона, питаясь щавелем, лисичками и ежевикой, давно уже не ощущая ноги, борясь с усталостью, и физической, и нервной, которая проявлялась в том, что мысль доползти до ближайшего домика лесника и провести следующие десять лет в тюремном подвале казалась все более соблазнительной, он знал, что его люди смотрят на него в этот момент. Он слышал торжествующий шепот, которым они передавали друг другу рассказ о его бегстве, видел, как ликующе похлопывали они себя по ляжкам в пивных, видел, как они смотрели полицейским в глаза, словно испытывая гордость за собственного сына. И он знал, что продержись он эту ночь, так больше уже никогда никого не нужно будет ему бояться в Хунсрюке.

Утром он добрался до мельницы в березовой роще, в долине Ханненбаха. Мельник с женой накормили его, и он пополз дальше, в Зоншид. Зоншид бурлил. Там ему дали лошадь. И он поскакал в Беренбах к Нагелю, живодеру и костоправу, старинному своему учителю. Нагель вправил ему ногу и дал с собою свою знаменитую мазь. Он поскакал назад в Зоншид, чтобы там долечиться. Но, въезжая в город, он уже не был грабителем Иоганнесом Бюклером, он был убийцей.

С тех пор он прожил еще четыре года. Когда двадцать первого ноября тысяча восемьсот третьего года ему отрубили голову в Майнце, собралось тридцать тысяч человек. Казнили непросто какого-то преступника. Казнили надежду, немыслимую, безумную надежду на власть, которая будет принадлежать не господам во фраках и котелках, но простому человеку в рабочей блузе, на власть веселую, власть смеющуюся и добродушную.

Кстати, в связи с денежной реформой в деревне долго еще рассказывали одну забавную историю. Лина Эрдман работала у Цандера полировщицей. И когда Цандер открыл фабрику, он опять нанял ее полировщицей. Пятнадцать лет наводила она на спинки кроватей и дверцы платяных шкафов тот самый шелковистый блеск, который достигал своей высшей, завлекательной степени только тогда, когда на полированной поверхности начинало отражаться мокрое от пота лицо Лины. Ей было пятьдесят восемь, муж ее умер десять лет назад, сын погиб на войне. Как-то вечером она извлекла на свет свою сберегательную книжку. Долго изучала она последнюю запись. А на следующее утро отправилась в контору бургомистра и потребовала ордер на получение спального гарнитура с двумя кроватями.