Герд Фукс - Час ноль

А на другой вечер, когда Хаупт собрался уже вставить свой ключ в скважину, он, подняв глаза, заметил приближающегося к нему человека. Но вместо того чтобы прикурить — на этот раз было довольно ветрено, — он повернулся и зашагал перед прохожим. Он хотел дойти до ближайшего угла и, свернув, кинуться наутек, но не удержался и побежал раньше. Тогда побежал и прохожий. И хотя Хаупт сумел в конце концов оторваться от него, его шатало, когда он вошел в свою комнату. Без сил грохнулся он на стул.

Дальше так продолжаться не могло. Когда его застукают, был только вопрос времени. А кроме того: ключ подходил к очень многим дверям. В частности, к двери Мундта, и в то же время к двери пекаря Симона. Он подходил к двери Цандера и еще к двери одного беженца. Мгновение Хаупт подержал его в руке, потом швырнул в мусорное ведро.

Преподавание в школе давно уже у него не ладилось.

— Что, собственно, с вами происходит? — спросила его как-то Доротея Фабрициус. — В ваших классах шумно. Дети жалуются на несправедливые отметки. У одного вы подчеркиваете как ошибку то, что спокойно пропускаете у другого. Мы пытались их унять, но теперь уже жалуются родители.

Сам он усматривал в этих жалобах определенную систему. Люди, считал он, сговорились, хотят с ним покончить.

— Вел бы уроки, как положено, — сказала Ханна, — никто бы к тебе не цеплялся.

Ханне пришлось преодолеть себя, чтобы выговорить эту фразу. И подавить злость, которая закипала в ней. Ей было жаль его, и в то же время она злилась из-за того, что ей было его жаль.

Фигура Ханны начала изменяться. У нее было такое ощущение, словно ее грудь, словно все ее тело вспоминали что-то забытое. Незаметно, но неотвратимо возникали те же признаки, что и тогда, много лет назад.

Вернувшись во второй раз из Кобленца, Ханна примирилась с мыслью, что никогда больше не увидит своего инженер-лейтенанта. Но потом к ней обратились с почты. Для нее накопилась пачка писем. Вновь и вновь пытался лейтенант ей объяснить, почему нужно положить конец их отношениям, а сам не мог положить конец их переписке. В итоге Ханна отправилась в Кассель, где стояла его часть.

— Я беременна, — сказала она.

Лейтенант уставился куда-то в одну точку, словно давно ждал этого. Ханна пробыла у него только два дня и уехала. «Я поговорил с женой, — написал он Ханне через некоторое время. — Мне все безразлично, теперь ты можешь делать со мной, что тебе угодно». Когда родилась Лени, Ханна поехала к нему.

Она следовала за ним из гарнизона в гарнизон. И хотя ей нужно было заботиться только о ребенке и о себе, вечером, когда он возвращался, все чаще не оказывалось ни молока, ни чистых пеленок. Он начал сам ходить за покупками, иногда даже стирал. Ханне все было безразлично, она валялась на постели, о чем-то размышляла. Они давно уже не спали вместе. Но однажды он положил перед ней на стол большой конверт. Достал оттуда документ. «Именем немецкого народа». Его развели.

Она пожала плечами.

— Но чего же ты еще хочешь? — вскричал он.

А потом его отправили на Восточный фронт. Прощаясь с ним, она плакала, цеплялась за него. Когда он уехал, она перебралась в другой город. В письмах она просила у него прощения, во всем винила себя. Он, как мог, утешал ее, винил себя. Ее письма делались все более нежными, все более связными. Но когда пришла весть, что он погиб, она ровным счетом ничего не почувствовала.

Ханна с возрастающим нетерпением ждала, когда сможет отправиться в дальнюю поездку. Разрушения в городах были невероятны. От центра в Кёльне осталась лишь гора развалин, над которыми возвышался собор и несколько разрушенных церквей. На уцелевших стенах можно было прочесть: Франц, ты жив? Твоя Эльза. — Мама, мы ищем тебя. Эрнст и Клер. — Где фрау Браунерт? — Клара Зингер осталась в этих развалинах. Генрих Зингер жив. Гартенштрассе, 7.

Однако подвалы давно уже были расчищены, а надписи едва можно было прочесть.

Когда она возвращалась назад, ее грузовик всегда был набит людьми с багажом. Великое передвижение по дорогам Европы все еще не пошло на убыль. Но теперь уже никто больше не ехал навстречу смерти. Истребление прекратилось. Наконец-то наступил мир.

Если она думала обратиться к врачу, то следовало поторопиться. Она поговорила с летчиком.

— Аптекарь, — посоветовал тот. — За две-три ампулы морфия он это сделает.

Хаупт все еще давал ей уроки английского. И хотя она давно уже умела договориться с американцами насчет того, что было ей нужно, от уроков она не отказалась. Грамматика ее не интересовала, она выспрашивала его о писателях и книгах. Ей хотелось видеть, как меняется его лицо, когда он начинает рассказывать об этом. Иногда она привлекала его к себе, и они спали вместе, но ей при этом хотелось плакать.