Герд Фукс - Час ноль

— Больше мы не увидимся, — сказал Уорберг.

Шорш Эдер подал суп из дичи, потом спинку косули и в заключение сладкие груши «Елена». И крепкое красное вино.

— Вам не нужно ружье? — неожиданно спросил Уорберг.

Сунув руку за спинку своего стула, он достал оттуда охотничье ружье.

— Сегодня, последний раз действуя официально, я пригласил Олафа Цандера и возвратил ему коллекцию охотничьих ружей, которую он когда-то мне сдал. Он настоял на том, чтобы подарить мне охотничье ружье своего прадеда. Желая от него отделаться, я принял подарок. Не хотите ли получить эту музейную редкость?

Хаупт отпрянул.

— Большое спасибо.

Они рассмеялись. Но Ханна вдруг сказала, что, если эта штуковина никому не нужна, она с удовольствием возьмет ее.

— Вот и прекрасно! — воскликнул Уорберг. — Пожалуйста.

Подали кофе, а к нему еще вишневый ликер, потом они стояли в пальто и мгновение-другое не знали, что сказать.

— Ну, прощайте, — сказал Уорберг. — Прощайте, прощайте.

Шорш Эдер запер за ними двери. Ханна взяла Хаупта под руку. Ружье она закинула на плечо.

В перестроенном коровнике крестьянина Хесса летчик оборудовал бар. И назвал его «Рокси». Его клиентура состояла — этому он придавал большое значение — преимущественно из американцев. Они приезжали с армейского склада, размещенного в деревне, из Баумхольдера, с военно-воздушной базы Хан, даже из Битбурга.

— Давай сходим туда, — сказала Ханна как-то вечером. — Говорят, там чертовски весело.

Впускали только тех, кого знали в лицо, и, лишь когда показалась Ханна, им открыли. Летчик обрадовался, усадил их неподалеку от стойки, предложил виски. Они огляделись, похвалили убранство помещения, и тут сержант Келли произнес рядом с Ханной:

— Very nice [58] Очень мило ( англ .). .— Он постучал по ее наручным часам. — Very nice. How much? [59] Очень мило. Сколько? ( англ .)

Ханна смотрела на него, не понимая.

— Он хочет купить у тебя часы, — сказал Хаупт.

Ханна оторопела, но потом улыбнулась и сняла часы.

— Пожалуйста.

Хаупт никогда еще не видел на ней этих часов. Довольно ценная вещь.

— Да что это ты делаешь? — воскликнул он.

— Минуточку. — Ханна подошла к летчику.

Они пошушукались, потом она вернулась.

— We’ll talk later [60] Поговорим позже ( англ .). ,— обратился летчик к сержанту Келли.

— Thank you very much [61] Большое спасибо ( англ .). ,— сказал сержант Ханне и спрятал часы.

Ханна весело взглянула на Хаупта.

— По-моему, я провернула выгодное дело. Послушай, ты не мог бы давать мне уроки английского?

— Конечно, — ответил Хаупт. — Но что же ты такого сделала?

— Значит, будешь учить меня английскому?

— Ну конечно.

— Прекрасно.

Вскоре после того как Эразмус Хаупт впервые начал работать в школе, он как-то вечером сказал:

— Дети меня боятся.

Шарлотта рассмеялась. Дети бросались к нему повсюду, где бы он только ни показался. С самого начала он был самым любимым учителем в школе. Шарлотта обронила пару слов о его популярности, о привязанности к нему детей, но не успокоила его, а еще больше вывела из себя, он даже нагрубил ей. Она промолчала.

Приступы самобичевания повторялись. Каждый раз она пыталась доказать ему, что для этого нет никаких оснований, и каждый раз тем самым выводила его из себя еще больше. Она ведь совершенно ничего не понимает, не знает сама, о чем говорит. Пока она однажды вечером не сказала, что, может быть, в нем и в самом деле есть что-то пугающее, что-то, чего люди, кто его не знает, могут бояться.

И тут вдруг он посмотрел на нее очень внимательно.

— Конечно, подумать так может только тот, кто плохо тебя знает.

— Продолжай, — сказал он.

— Но, может, это всего лишь вопрос подготовки к уроку, — сказала она.

Это пришло к ней как озарение.

— Именно так, — воскликнул он. — Мне нужно больше работать над собой. Я сейчас же пересмотрю еще раз планы ближайших уроков.

Она прошла в кухню. Ей припомнилась поездка из Берлина к его родителям. Часами внушал он ей: бояться нечего, все будет хорошо. А на самом деле боялся он сам.

При этом он считался человеком очень смелым. Возможно, впечатление это подчеркивал его небольшой рост и хрупкое телосложение. Но если речь шла о разногласиях с представителем министерства или с рассерженными родителями, то именно он решался обычно говорить с ними или выходил к какой-нибудь грубиянке «с горы», кипящей злобой, готовой разораться при первом же его слове (несколько отъявленных склочников «на горе» в самом деле имелось), и порой это действительно похоже было на чудо, что ему удавалось образумить таких людей.