Александр Бирюков - Длинные дни в середине лета

На это противодействие ушло столько сил, что вполне объяснимой была его радость, когда, вырвавшись наконец, он сказал себе ликующим голосом: «Все! Точка!» И память услужливо пропела ему: «Здесь мой причал, и здесь мои Друзья». Ничего удивительного не было, вероятно, и в том, что в ту же секунду Евдокимов увидал в ближайшем кресле женщину, которую еще утром окрестил Спиной, — это было как награда за долгие труды и мучения. Эту награду он, конечно, заслужил.

Спина, закинув голову в известной уже шапке, спала, сладко всхрапывая.

«Спиночка! Спиношенька! — подумал размягченный всеми этими переживаниями Евдокимов. — Ну вот мы и встретились. А ты думала, что я улетел. Или я так думал?»

В двадцать три ноль ноль убавили свет — выключили светильники через один, стало уютнее, спокойнее, дрейф, обтекавший Евдокимова, приостановился, и слышнее стал вой ветра за стенами — погода не унималась. Теперь пространство аэровокзала напоминало поле после тяжелой битвы — поверженные и в беспорядке разбросанные тела, завалы багажа-амуниции, одинокие недремлющие фигуры уцелевших и жалобный детский плач, возникающий время от времени в той стороне, где комната матери и ребенка.

«Ну да, — подумал Евдокимов, — битва и есть, битва со временем. Не такие уж мы, черт побери, ласточки. И мы его все-таки убьем, а не оно нас».

Он долго и тщательно обдумывал, как ему переменить позицию — ноги уже не очень годились, чтобы стоять, присесть около кресла было не на что — не на портфель же, не выдержит, да и обтопчут, как только задремлешь.

В кресле, перед ним сидел, склонившись вправо, в сторону Спины, тот самый парень в необыкновенной меховой куртке, что так дерзко днем ответил Евдокимову — иди ты, мол, к черту, меня жена ждет. Сейчас парень не то уснул, не то глубоко задумался — не разберешь.

План Евдокимова состоял в том, чтобы прорваться за первую линию кресел и устроиться на подлокотниках с левой от парня стороны, которую он опрометчиво освободил, склонившись в сторону Спины. Вот и будет он за это наказан. Портфель и сверток с рыбой туда не потащишь — во-первых, потому, что руки должны быть свободными, иначе через это препятствие не перемахнешь, нужно опираться, во-вторых, некуда их там поставить, следующий ряд кресел очень близко стоит.

Но вещи можно будет сунуть под кресло, на котором сидит парень, — никто их не тронет.

Только Евдокимов изготовился к своему перемахиванию-переползанию, только взялся за кресла, как Спина очнулась, подняла голову и взглянула на него — настороженно и строго, словно он за сумочкой ее лез, и Евдокимов почувствовал себя не то чтобы вором — тут помыслы его были чисты, а смущенным влюбленным, безусым старшеклассником, который явился в дом своей одноклассницы с букетом цветов и напоролся вот на такой взгляд в передней — даже ладони вспотели.

«Что это я? — подумал Евдокимов. — Здравствуйте, цветики-цветочки, разрешите с вами познакомиться, на старости лет дурью маюсь. Тут сидеть не на чем».

— Тсс! — прошипел он и приложил палец к губам. Спина, то ли утолив любопытство, то ли смущенная его дерзостью — «Это позже узнаем», — подумал Евдокимов, — отвела взгляд, и он, вдохновленный собственной решительностью, смело и неловко полез через кресла, чтобы занять свое место под этим негостеприимным аэрофлотовским солнцем.

Лез он и впрямь невероятно нескладно. Мало того, что кресла под его не очень сильными ладонями ходили ходуном — такие уж хлипкие сооружения попались, они еще скрипели и кряхтели на всю, наверное, Чукотку, пугая этими резкими звуками столь распространенных здесь белых медведей — к великому огорчению местных борцов за охрану окружающей среды. К тому же выпрастывая по очереди ноги из вязкой трясины по ту сторону ряда, отделявшего его от желанного отдохновения, проталкивая их через дали неоглядные, он по очереди толкнул и парня в куртке — «ничего, милый, потерпишь — тебя жена ждет!» — и его соседку с левой стороны, респектабельную даму явно столичного вида, тоже, вероятно, прибывшую сюда в командировку — «Ах, Арбат, мой Арбат — ты моя религия!» На удивление самому себе, лез он столь решительно и спокойно, словно возвращался на свое законное место в очередь на Калининском проспекте за окороком, который до этого всю жизнь назывался ветчиной (информация Веры Яковлевны), и взоры потревоженных им людей не уязвляли и не ранили его, а вызывали лишь добрую, чуть снисходительную улыбку сильного, уверенного в себе человека, пренебрегающего трудностями в достижении поставленной цели.