Александр Бирюков: Длинные дни в середине лета

Я уже совсем замерз, а Вовка Поп все так и стоит шагах в пяти от меня, придерживая наброшенный на плечи ватник. Не знаю, что думает по этому поводу медицина, но, по-моему, это от холода, от того, что внутри у тебя, как только выйдешь на улицу, все начинает противно дрожать и взбалтываться. Это дело одолевает каждые полчаса, если умеешь крепиться — то реже, но зато потом стоишь вот так и не знаешь, когда это кончится.

Наконец Поп удовлетворенно крякает и топает к крыльцу. Я зажигаю фонарь, чтобы он не прошел мимо меня. Под нашими сапогами промерзшее крыльцо бренчит, как балалайка.

С порога в нос ударяет запах портянок, давно не мытых тел и солярки. Поп все еще прыгает в одном сапоге — второпях он, конечно, надел чужие. Кончается, тем, что он садится и протягивает мне правую ногу. Я ухватываюсь за сапог, но от того, что он мокрый, стервенею, и сапог падает под вешалку с грохотом. Ушкин шипит из своего угла, как тормозящий самосвал.

Я сажусь за стол, прикуриваю от лампы. Наглый Поп вызывающе зевает, укладываясь.

— Не буди завтра рано, о моя распрекрасная мать! — декламирует он и, увидев, что Ушкин поднял голову, прикладывает палец к губам: — Тихо!

Без семнадцати два. Мне сидеть до четырех.

После того как дожди пошли непрерывно и наши постели перестали просыхать, директор совхоза, к великой обиде местных жительниц — потому что кино для них временно прекратилось — переселил нас из сарая в клуб. Директор был прав. Жен этих на работу все равно не выгонишь, а мы все ходили простуженные. Клубик новый, но маленький. Как они тут прошлой зимой «Карнавальную ночь» смотрели, я ума не приложу. Наверное, целую неделю крутили. Тюфяки еле разместились в зрительном зале, осталась только тропинка посредине, а стол на этой тропинке приходится обходить боком. Занавес задернули, и на сцене поселили девиц, которые были очень недовольны ненадежностью такой защиты и в тот вечер прицепили лозунг «Сократим мат до минимума!». Ощутимого успеха лозунг не имел.

Без пятнадцати два. Время еле тащится. Я отстегиваю часы, прячу их в карман, чтобы не пялиться каждую минуту, от нечего делать зажигаю фонарь и веду лучом по изголовьям. Вроде все. То есть наверняка все, потому что я еще не дремал ни секунды и без меня никто не выходил. Постороннему такая должность может показаться смешной и даже неприличной, но Славка Пырьев, по-моему, это правильно решил — ночью дежурить по очереди и сопровождать с фонарем каждого. А то еще заблудится — ночи такие, что хоть глаз коли. Да и директор как-то просил, чтобы подальше отходили.

Светит фонарик паршиво, и от того, что тени двигаются, кажется, что спящие строят мне рожи и пытаются говорить. Но разобрать ничего нельзя. Комната наполнена храпом, какими-то хрипами, кто-то причмокивает, бормочет. Это не очень интересно. Интереснее, если что-то можно разобрать. Но это бывает не каждую ночь, хотя в этом деле у нас есть свои артисты. Жиркин, например, орет про колесо. Ему все снится, что он катит погрузчик по току и нужно переехать через бурт — тогда хватаешься за спицу и тянешь на себя так, что пальцы потом еле отдираются. Но главный цирк начинается, если говорит Томка.

Томка знает за собой эту слабость и на ночь туго завязывает платок под подбородок, как шпионка в каком-то фильме. Но платок иногда сползает, и, если дежурный не рохля, мы лежим с разинутыми ртами. Ушкин, мой сосед, натягивает одеяло на голову, как только Томка начинает. Утром она как ни в чем не бывало наворачивает манную кашу и даже тянется за добавкой.

Все-таки здорово меня разморило! Словно кто-то передвинул у меня внутри рычаг на отметку «сон», и теперь что-то неслышно включается и выключается, выполняя программу, и я ничего не могу сделать. Как со стороны, я чувствую, что подстроился под чей-то мерный храп. Глаза соскакивают с фитиля лампы и норовят задержаться на темном. Я кладу голову на руки и, чтобы не уснуть, начинаю вспоминать все с самого начала.

...Мы уезжаем из Москвы с товарной станции в яркий, солнечный день. Длинная кишка вагонов не умещается перед платформой и повисает на станционных путях. Наш вагон в хвосте, дальше только философы. На платформе стоит горластая толпа. Играет духовой оркестр. Девчонки в брюках, длинноногие, как цапли, и коротышки-мячики задумчиво переступают в пыли под музыку. Сияют провожающие с букетами. На лотках торгуют пирожками, книгами и сапогами.

А у нас тихо. Из темной пасти вагона совсем не по-праздничному прет карболкой. Мы забрасываем рюкзаки на нары, лепим из чемоданов стол. К стенке вагона Томка приколачивает лозунг «Засыплем Родину зерном!». Делает она это неумело, уже пару раз тяпнула по пальцам, но ей очень нравится стоять на лестнице, на виду у всех, в коротеньких шортах, и какой-то белобрысый, пришедший ее провожать, не спускает глаз с ее красивых ног.