Анатолий Гладилин: Беспокойник

Капустник кончился. Энтузиасты сдвигают скамейки. Старые приемы: тушится свет, несколько прожекторов бродят по головам танцующих.

На эстраде джаз. Девушка поет:

Я вижу, как девушка на эстраде тихо раскачивается, как вытягивается вслед песне.

Я, наверно, впадаю в детство, потому что мне нравится ее слушать, потому что мне хочется быть студентом Колей и смотреть кому-нибудь вслед, закусив губу, потому что я хочу пригласить на танец студентку и не знать, что будет потом, и вообще, потому что.

Я танцую с Риммой. Танцует она плохо. Я представляю, я пытаюсь представить, если бы сейчас в зал вошла та, другая. Другая. В смысле, для тебя — единственная. Была.

Она, конечно, всех красивее. И одета лучше. Как говорится, элегантно. Если бы я сейчас с ней танцевал, на нас бы все смотрели. Когда-то о нас говорили: «Самая красивая пара». Ты старик, сколько тебе лет?

На нас бы все смотрели? Четырнадцать? Семнадцать? Она все равно была бы всех красивее. Она это знала. Каменное лицо, и взгляд как бы издалека, из глубины зрачков, но в упор. Ура, вот только этого тебе не хватало! Пошли воспоминания.

А вот и царица бала. У нее высокие ноги, и она облокотилась на руки брюнетистого баскетболиста. Она танцует, как будто несет полный кувшин молока, и бросает в окрестности порожние взгляды.

— Послушайте, генерал, пойдемте отсюда на улицу.

Правильно, не забывай, что ты не один. У тебя есть обязательства перед девушкой, с которой танцуешь. Генералом она стала меня называть сегодня вечером. В отместку за мою утреннюю речь, весьма эмоциональную и идеологически выдержанную. Но я ей выше ефрейтора звание не присвою.

— На выход, ефрейтор!

Город спит. Окна темные, но в каждом окне на первых этажах видны фикусы, кактусы и прочая непонятная мне растительность в цветочках-горшочках.

— Послушайте, генерал, а эту девушку тоже звали Римма?

— Какую?

— Ну, ту, о которой вы думаете, и иногда вслух.

Надо отдать должное — у нее редкая интуиция.

— Не «тоже Римма», а просто Римма.

— Подчеркнули?

— Не обижайтесь, ефрейтор.

— А что мне еще остается? Так почему же вы не женились на ней, генерал? Неужели вам дали отставку?

— Я ни на ком не женюсь. Чтобы жениться, надо отдать себя другому.

— Сокровище.

— Да, надо отдавать себя другому, а меня еле хватит на мою работу. Меня не хватает на самого себя. Я же знаю, как это будет. Вечером измочаленный приплетусь домой. Разговор с женой на месткомовские темы. Все. И мне захочется куда-нибудь пойти. Где я смогу рассказать что-нибудь новое для других. А жене я не смогу сообщить ничего нового. Она уже все будет знать. И я уйду. А та, другая Римма, не такая, чтобы сидеть и ждать меня. Она тоже уйдет. Так кому это нужно?

— Слушайте, генерал, а не можете ли вы хоть раз сказать мне «ты»?

— Не нарушайте субординацию, ефрейтор.

...Можно вспоминать еще дни, похожие один на другой. Вечером приходил Слава, и мы втроем пили чай или вино, если я его покупал. И потом Римма уходила, когда я ей говорил: «Ефрейтор, можете на сегодня быть свободным». А Славка меня ругал: зачем, дескать, я так плохо к ней отношусь? А потом рассказывал, что было днем в техникуме. И я слушал внимательно: ведь это была жизнь.

Но, к счастью, на этом свете все рано или поздно кончается.

Однажды вечером мы втроем распили бутылку коньяка, и я уехал на Север. Я пробыл там неделю. И все было очень хорошо. Очень хорошо человеку, когда он убеждается, что умел работать и умеет работать, что он делает нужное дело.

И все было очень хорошо. И самое главное — я понял, что дальше будет еще лучше.

Но что я об этом могу рассказать? Только то, что там, на Севере, меня накрыла зима. То, что в комнате, куда меня поместили, была выбита одна рама, и ветер налегал на стекло, и в комнате стоял такой собачий, кошачий, свинячий холод, что надо было прыгать до потолка или тут же ложиться в постель, натягивая на себя все матрасы и одеяла. Я мог бы жить в общих номерах, где было тепло, но спижонил — захотел отдельную комнату. И в своем плаще я производил весьма жалкое впечатление. Хорошо, что летчики дали мне сразу меховушку, которую я надевал под плащ, и поднимал большой меховой воротник, и прятал голову от ветра. Нет, летчики хорошие ребята! Они притащили мне электрическую печку с вентилятором, и я смог сидеть и работать по вечерам, подставляя попеременно все части тела под теплую струю воздуха. Но вот и все, что можно рассказать.