Юлий Ким - И я там был

Произносились поминальные речи.

Встал Андрей Вознесенский.

Длинный редактор сказал:

– Сейчас скажет про рифму «Дибич – выбечь». Что – это его более всего поразило.

– Но что более всего меня тогда поразило, – сказал Вознесенский, – это рифма «Дибич – выбечь».

Выступал подвыпивший Миша Козаков. Он был бледен и злобен. Говорил он, глядя либо в пол, либо в потолок, смотреть на людей было ему невыносимо. Обличал чье-то лицемерие.

Я хмелел и смотрел на Давида. Мне казалось, что он весело спрашивает: а про выпивку-то, про выпивку скажет кто или нет? Я подождал, никто не говорит. Встал и сказал, что, конечно, стихи стихами, но и это дело не запускал, а напротив – приветствовал.

Встала актриса, жена длинного, и начала читать Давида.

И вдруг забыла слова.

Кто-то негромко подсказал.

Она продолжила – опять забыла.

И тогда весь зал негромко хором стал читать Давида. Весь зал. Хором.

Я заплакал.

А рядом, рухнув лицом на стол, задохнулся, зарыдал Городницкий, седой наш красавец, доктор океанских наук, самый романтический из первых бардов.

«Ваш роман прочитали», – сказал Мастеру Воланд.

И начинаешь представлять: кто прочитал, где… Что думал читавший. Затем воображаются и другие сюжеты. Например, представляю себе – Давиду сообщили: «Ким пишет о вас воспоминания». – «Да? – сказал Давид. – Ну что ж, пусть пишет. Плохо не напишет. Он меня любил. Я знаю».

1992

Я обо всех горюю, кто не дожил до наших дней – о маме, о тесте с тещенькой, обо всех, но о некоторых горюю особенно горько – как вот о нем. Потому что, кажется мне, он бы особенно рад был новым временам, хотя и досадовал бы на многое – но все-таки радовался бы. Да сейчас и было бы ему – шестьдесят пять, всего-то.

Высокий, стройный. С такой вдохновенной сединой – она его ничуть не старила, она как бы осеняла его молодые синие глаза. Совсем не помню его сутулым – разве что над шахматной доской. Вставал легко, держался приподнято, ходил – как-то взлетывая на каждом шагу, мне вечно казалось, что ему брюки коротки.

Я все не мог привыкнуть, когда последнее время идешь с ним по Питеру, и вдруг он остановится и, улыбаясь, говорит:

– Не так быстро, сударь. Немного постоим.

Это после первого инфаркта. Впрочем, он не сильно берегся и второго не пережил…

У меня сохранилось мелкое невнятное фото: Крым, 68-й год – как раз мы только познакомились, – на баскетбольной площадке в футбольном азарте мечутся четыре фигурки – вот же свела судьба! Играют: Петр Фоменко, Петр Якир, Леонард Терновский – и он. О каждом книгу можно написать. Вот они, слева направо:

– гениальный режиссер, мастер трагикомедии, наш сегодняшний Мейерхольд;

– сын расстрелянного Сталиным командарма, арестован в возрасте четырнадцати лет, затем последовали семнадцать лет тюрьмы, этапов, лагерей и ссылок;

– скромный московский рентгенолог, основательный и методичный в мыслях и поступках, что и привело его на три года в лагерь, за правозащитную деятельность, в брежневские времена;

– и наконец он, Борис Борисович Вахтин, дорогой Борь Борич, игравший в футбол значительно хуже, чем в шахматы, но с не меньшим азартом.

Когда бы я ему ни позвонил, в какую бы минуту ни застал, всегда откликался его неизменно приветливый басок:

– Здравствуйте, сударь дорогой!

Словно он каждую секунду был рад мне. Потому что он вообще, изначально был доброжелателен к людям и, следовательно, всегда был готов их приветствовать. Были, конечно, в его жизни люди, ему неприятные, но сколько ни стараюсь, не припомню его в ненависти или злобе по отношению к кому-либо. Самое большее – досадливо морщился. Неприятные люди были ему нелюбопытны. Так что, вероятно, их он не удостаивал своего ласкового привета. Я когда прикидывал на язык возможные замены этим биологическим окликам нашего времени – «Мужчина!», «Женщина!», – то вместе с «гражданин-гражданка» отметал и «сударя-сударыню» как неестественный архаизм.

А у него звучало совершенно натурально:

– Здравствуйте, сударь!

Господи, как не хватает мне голоса этого…

Он Питер знал замечательно. И Питер его знал. Китаист, публицист, прозаик. Все так, все верно. Но главное не китаист, не прозаик, а – Борис Борисович. Какой он был китаист, я не знаю. Каков был его общественный вес… его общественный вес был значителен, но я не пишу об этом. Я пишу о том, как я его любил.