Юлий Ким - И я там был

– Не слушайте его! Не слушайте! Он был секретарем партии в Риге!

Аудитория смутилась. Раввин тоже. Половина собрания немедленно вспомнила о своем комсомольском прошлом и затаилась в ожидании возможных разоблачений. Михайлов глядел на кликушу и, хотя никаких симпатий к бывшему парторгу не испытывал, как, впрочем, и антипатий, почувствовал сильнейшее желание треснуть тетку по макушке. Его опередил Коган, который, приподнявшись с председательского стула, спросил даму в упор:

– Позвольте вас спросить, уважаемая, а вы сами в свое время разве не состояли в пионерской организации?

Вопрос, заданный тоном следователя времен 1937 года, даму ошеломил. Глядя на Когана, она виновато пролепетала:

– Да, но не в партии же…

Однако ее обличительному пафосу был нанесен неотразимый удар. И, развивая успех, Коган объявил перерыв.

А Михайлов в который раз уже задумался над справедливостью обвинений в принадлежности. Ах, ах, Курт Вальдхайм, генсек ООН, вы подумайте, в молодости был нацистом. То, что генерал Григоренко был коммунистом, и не только в молодости, почему-то никого не смущает. Его бывший коммунизм ему прощается за его последующий антикоммунизм. Ему оставляется право на кардинальную перемену мировоззрения, но Вальдхайму-то почему отказано?

Тут вспоминается история с некоторым директором института, блистательным математиком и зоологическим антисемитом. Как его долго уламывали принять в аспирантуру талантливого парня, наирасперерусского аж до десятого колена – но директор упирался, не объясняя причин. Когда же его приперли к стенке, все-таки выдавил:

– Да, но с кем он спал?

Оказалось, что у таланта был в свое время роман с юной красавицей еврейкой, о чем дотошному директору и донесли дотошные доброхоты.

Во втором отделении вечера выступающие вспоминали славные эпизоды времен диссидентства, происходившие либо прямо при участии академика, либо недалеко от него. В жизни Михайлова был случай, когда А. Д. пригласил его в качестве эксперта. В 73-м году Сахаров получил из недр Лефортовской тюрьмы, где в следственном изоляторе томился в ожидании суда известный диссидент Петр Якир, уже сломленный Чекою, – письмо, в котором узник просил А. Д. прекратить правозащитную деятельность. И А. Д. попросил Михайлова подтвердить, действительно ли письмо от Петра, и стал советоваться, отвечать ли на это письмо или нет. Михайлов надолго задумался, главным образом над ситуацией: ничего себе, сам А. Д. просит у него совета, а что такого может он, Михайлов, посоветовать, до чего он, Сахаров, не мог бы додуматься сам. Между тем академик заполнял возникшую паузу размышлениями вслух. «Вы, вероятно, считаете, – сказал он, – что будет не совсем корректно полемизировать с узником, находясь на свободе». Михайлов не решился ни подтвердить мысль, ни опровергнуть и ограничился неопределенным пожатием плеч. И академик великодушно отпустил его на волю, сказав, что подумает. Было ясно, что он «вероятно тоже так считал».

В конце вечера Коган спросил у Мариуса Делюсина, не хочет ли тот поделиться чем-нибудь из своего богатого диссидентского прошлого. Тот не захотел. Хотя Мариус был весьма заметной фигурой в крамольных московских кругах, и уж конечно, было ему что вспомнить. «Король самиздата» – так называли его в свое время, и он скромно не отрицал. (Боже, неужели пора разъяснять читателю это слово, похожее на удар хлыста: «самиздат»?)

Однако на сей раз он решил скромно отмолчаться, но тут возник Гуревич:

– Позвольте я! Я расскажу про Мариуса! – вскричал он, поднимаясь с места и порываясь к президиуму. – Это шикарная история!

Тут вскочил и сам Мариус.

– Нет! Нет! Не надо! – возопил он. – Не надо ничего про меня рассказывать! Я тебя об этом не просил и не надо! Знаю я, как ты расскажешь!

– Да нет, нет! – замахал руками Гуревич. – Ты что? Я же расскажу что-то хорошее, ты увидишь! Только хорошее, ничего другого!

– Знаю я, какое хорошее! – продолжал выкрикивать Мариус. – Нет уж, лучше не надо! Я не хочу! Не хочу!

– Ну жаль, – развел руками Гуревич. – Жаль, конечно. А история шикарная, честное слово! – посетовал он, обращаясь к залу. – Такая история и зря пропадает. Может, ты сам расскажешь?

– Не буду я ничего рассказывать! – продолжал бушевать Мариус. – Не желаю я ничего рассказывать!

– Ну хорошо, хорошо, – завершил дискуссию Коган. – Не хочешь, не надо. В другой раз расскажешь, без Гуревича.

В основе раздражения Мариуса лежало его недавнее возмущение поступком Гуревича, который Мариус счел неприличным.