Сергей Дигол - Практикант[СИ]

Нелли Степановна, назвать которую тещей я не тороплюсь, похоже, настолько поверила в собственный план, что за последующие два месяца я становлюсь ни больше, ни меньше, звездой, первой скрипкой лицея. Прямо как какой–нибудь безвестный пацан, выигравший «Евровидение».

Две премии, три благодарности директора и с десяток делегаций от американского фонда–спонсора на мои образцово–показательные, как их представляет посетителям директриса, уроки — все эти возбуждавшие меня поначалу события оставляют после себя скуку и пустоту, и я допиваю в школьном баре остатки кофе, уже тепло–противного, с гущей со дна.

Больше всего мне хочется положить голову на мамино плечо, и я немало удивлен, вспомнив, что у меня есть родители. Есть, а не были, надеюсь я, чувствуя легкий холод в кончиках пальцев от одной мысли, что не слышал их голоса по меньшей мере полгода. Надо бы позвонить, вздыхаю я, надеясь, конечно, развеять собственную хандру.

Но пока я вынужден развеивать сигаретный дым, который — ну не наглость ли — мне выпускает чуть ли не в лицо мой же ученик. Антон Войку из одиннадцатого «А», сообразительный и чересчур, судя по расплывающимся при его появлении в благостных улыбках одноклассниц, любвеобильный юноша. Дым, которым он обдает меня, испускает, словно дух, легкая сигарета, в чем я уверен, совершенно не разбираясь, как все некурильщики в особенностях табачных изделий.

Просто я вижу подсевшего за мой столик Антона с тонкой сигаретой в зубах и взмахиваю ладонью перед его ртом, рефлекторно разгоняя потревоживший мое уединение дым.

— Слыхали? — говорит он, вынув двумя пальцами сигарету, а я пытаюсь понять, виделись ли мы сегодня и, если нет, то почему он не здоровается. — Новую учительницу истории взяли на работу.

— Веронику? — ошарашено спрашиваю я.

— Веронику? — ошарашено переспрашивает он.

Я замолкаю, думая о том, чтобы не покраснеть, но Антон лишь пожимает плечами.

— Я не знал что вы в курсе, — явно разочарован он. — Тем более, что вы знакомы. Хотел вам новость сообщить.

Он встает и уходит, поджав плечи. Будь у него хвост, он бы сейчас поджал и его. Я же, выдохнув, веселею от того, что не спалился, хотя и был близок к этому. Что было бы, кстати, вдвойне обидно, ведь второкурсница Вероника никак не может быть новой учительницей истории.

Бросив взгляд в коридор, который из бара виден постоянно, благодаря отсутствию входной двери, я понимаю, что это она. Нет, не Вероника. Моя новая коллега, или, скорее конкурентка?

Девушка, не годящаяся по возрасту как в лицеистки, так и в мало–мальски опытные преподаватели. Двадцать один — двадцать два года, хрупкая грань между беззаботным прошлым и однообразным будущим.

Волнистая юбка до колен, средней длины каблук, русые, собранные на затылке в хвост длинные волосы и большие, немигающие кукольные, так похожие и все же не похожие на Дианины, глаза: я вижу их несмотря на ее профиль, который она, застыв в коридоре, никак не хочет обернуть анфасом.

Еще успеется, думаю я, прикинув, сколько раз нам придется столкнуться лицом к лицу. Пенять некому, ведь новая учительница истории — вынужденная мера Нелли Степановны. Своего рода ответ на беспримерное оскорбление, равного которому ей, скорее всего еще не наносили. Во всяком случае, в ее бытность директрисой.

С другой стороны, чем я, собственно, провинился?

Неужели тем, что трижды проигнорировал ее приглашение на новый визит в гости?

Я словно возвращаюсь на Тучу.

Нет, не умираю, чтобы вновь оказаться там, откуда, по заверениям лучше остальных приспособившихся к жизни прохвостов, все мы вышли и куда обязательно вернемся. Небеса совершенно ни при чем. Возвращаюсь я на Тучу, вернее, чувствую себя так, словно и вправду окунулся в ее среду.

В атмосферу — хотя с воздухом там как раз напряженка — кишиневского вещевого рынка, горожанами называемого Тучей. Совершенно, кстати, оправданное определение, ведь каждый раз, когда я отправлялся на рынок, настроение было мрачнее некуда.

Да и с чего веселиться: ты — в вязкой каше из человеческих тел, которые передвигаются с трудом, совсем как шестеренки ржавого механизма. Ты — словно горошинка перца, угодившая в самый ад, в кипящий на плите соус. Стоило мне оказаться на рынке, как минут через десять я совершенно переставал понимать, где я, а главное, зачем я здесь. Я отключался — возможно, подобное испытывает и перчинка, которой кажется, что ее, несчастную, пожалели и, решив, что соус и без нее выходит острым, подцепили ложкой и положили на блюдечко. И безмозглой горошине не объяснишь, что никто ее из соуса не доставал и не собирался, а спасительные ложка и блюдце — не более, чем ее, перчинки, прощальные галлюцинации перед превращением в полноправную и неотъемлемую частью соуса.