Мари-Клер Бле - Современная канадская повесть

— Да, старушка, худо тебе!

Если бы нечто подобное прозвучало со сцены, зал покатился бы со смеху. Но Мадлен все поняла по моему тону. Слезы хлынули еще пуще, и она уткнулась лицом в ладони. Какие тут могут быть слова!

После долгой паузы она с отчаянием говорит:

— Даже когда я с ним, мне все равно худо.

— Почему?

От ее слов к груди моей подступает комок. Я сражен быстротой, с которой она приняла мое отречение.

— Не знаю. Это ужасно. Я не могу оставить тебя, чтобы жить с ним. Он тоже не может ради меня все бросить. Я думаю, что он меня не любит… что он пошел на это, потому что… потому что я сама себя предлагала!

Она выдавливает из себя последнее слово и снова роняет голову на руки. Мадлен, ты убиваешь меня! Моя жалость еще слишком свежа, она не закалена против таких ударов. Я пока еще не святой. Я отодвигаюсь, чтобы переварить этот новый яд, самый горький из всех, какие Мадлен заставляла меня глотать. Однако шок не проходит. Что-то сдавливает мне горло. Не стану же я плакать, как она! Я наливаю себе виски. Приходится защищаться земными средствами. Но ничто не помогает. Я сажусь и сижу неподвижно, стиснув челюсти. «Потому что я сама себя предлагала…» О! Я не в силах так сразу переродиться! Жалость не сделала меня каменным. И Мадлен все-таки носит имя мадам Дюбуа. Я выпиваю еще. Вдруг она вскакивает и, вытерев слезы, усаживается ко мне на колени.

— Спасибо тебе за ожерелье. Оно очень красивое!

Радость какая-то неуверенная, спотыкающаяся. Обнаженные руки Мадлен жгут мне лицо.

— Съешь что-нибудь! Ты завтра не встанешь и опоздаешь в больницу.

Первый раз в жизни она проявляет заботу о том, чтобы я выспался.

— Мне расхотелось есть.

Она прижимается ко мне и целует долгим поцелуем. Давно она меня так не целовала. Она прилагает столько усилий, чтобы вытащить шип, который сама вонзила мне в сердце, что я, честное слово, растроган. Она смотрит на меня с серьезным видом.

— Знаешь, я ведь никогда по-настоящему не знала тебя.

— Я тебя тоже.

Нам остается только упасть друг другу в объятия, что мы и делаем. Где зрители этой прекрасной сцены? Весь город должен был бы присутствовать при ней!

— Прости меня. Я не могла…

Слезы. Я верю в их искренность. Я стал таким добрым, что она тоже растрогана. Жалость засосала нас обоих.

— Не надо. Не плачь. Все пройдет.

Дар речи вновь вернулся ко мне. Я опять полон сострадания. Мадлен порывисто обнимает меня. Я чувствую, что она борется с противоречием, для нее непосильным.

— Зачем мы поженились?

Она вкладывает в этот вопрос все свое отчаяние, и мне хочется воскликнуть то же самое, несмотря на свою любовь к ней и на те блаженные минуты, которые она мне дарила.

Мадлен увлекает меня в спальню и отдается мне, потому что для нее это единственный и лучший способ выразить невыразимое. Мы сыграли сцену до конца, и она предала другого. Но мне это не доставило радости. Ведь существует еще завтра… и все последующие дни… и мое безразличие к собственному счастью… и невозможность сблизить безнадежно параллельные линии наших путей.

Я останавливаюсь на красный свет возле церкви. С тротуара меня приветствует кюре. Я отвечаю ему, но он продолжает махать рукой, и я не могу понять, в чем дело. Мой удивленный вид, наверно, кажется ему неприязненным. Чтобы избежать недоразумения, я кланяюсь снова. Помахав еще немного, он смущенно переводит взгляд на автомобили, выстроившиеся позади меня. Внезапно я понимаю, и кровь бросается мне в лицо. Кюре хотел, чтобы я его подвез. Я сигналю ему и приглашаю сесть в машину.

Это грузный старик с багровым лицом и бледно-голубыми глазами; на мясистом носу фиолетовые прожилки, голова увенчана буйной седой шевелюрой. Держится он просто, даже грубовато, и с виду довольно неряшлив. Обувь его, судя по всему, никогда не знала ваксы, ногти окружены черной каемкой, сутана заляпана жиром и чернилами. По-моему, человек он кроткий, бесхитростный и добрый, несмотря на внешнюю суровость, поначалу вводящую в заблуждение.

Я приношу извинения за то, что не сразу понял его знаки. Он просит довезти его до больницы. Я еду очень медленно. Темная ледяная корка на мостовой присыпана легким снежком, и колеса идут юзом. Уже около недели, если не больше, метели метут каждый день, и мороз стоит градусов пятнадцать-двадцать. Январь был солнечный и относительно теплый, зато февраль начался жестокими ветрами и колючим снегом, который летит порой почти горизонтально. Так что шахтеры, наверно, не без удовольствия спускаются в свои подземелья, где температура не меняется ни зимой, ни летом. Асбестовой пыли больше не видно. Ветер подхватывает ее и уносит куда-то очень высоко и далеко. Снегоочиститель проезжает по улицам каждый день, но он лишь сгребает снег к тротуарам, так что проезжая часть делается все уже и уже. В переулках две машины не могут разъехаться, не увязнув в сугробе. Джим не работает совсем. Он ждет, когда кончатся заносы. Вчера утром даже отказался отвезти меня в больницу. Ему хватает летних заработков.