Мари-Клер Бле - Современная канадская повесть

— Я иду в парикмахерскую, — сообщает она миролюбиво. — Возвращайся к своим больным.

Я пропускаю Мадлен, сердясь на нее, но еще больше — на себя. На улице полосы ее вспыхивают, отражая сверкание снега и солнца. Они колышутся легкими волнами на ее зеленом пальто. Секунду Мадлен в раздумье стоит на пороге, потом направляется в сторону магазинов. Обернувшись, я вижу на верхней площадке бесшумно удаляющиеся ноги Терезы. Она, конечно, все видела и все слышала.

Я оставил открытой дверь кабинета, и спина моей пациентки серым пятном маячит в глубине комнаты, на виду у всей приемной. Больная так и не пошевелилась за это время. Чтобы закрыть дверь, ей пришлось бы показать грудь. Она сидела ссутулившись и покорно терпела оскорбительное для ее женского достоинства положение. Это непростительное упущение сразу же заставляет меня забыть сцену с Мадлен. Сердечница поднимает ко мне давно утратившее привлекательность лицо, и я читаю в ее глазах протест, но она слишком принижена, чтобы высказать свое негодование.

Я объявляю ей, что она должна прекратить работу и отдыхать столько времени, сколько потребуется. Страх в ее глазах сменяется паникой.

— Доктор, я не могу все бросить… Ну, самое большее на неделю.

— Вам необходим покой, и неделей тут не обойтись. У вас очень серьезное заболевание.

Всего несколько капель осталось в роднике для этой жаждущей, и мне нечего ответить на мольбу ее глаз. Она должна отказаться от заработков. Но и эта жертва бесполезна. Смерть может унести ее в любую минуту.

— Это настолько серьезно…

Рот ее так и остается открытым, хотя больше она не произносит ни звука. Я не могу сказать ей про сердце, это только усилит ее страх.

— Вы устали, организм истощен. У вас плохое кровообращение.

— А лекарства от этого есть?

Теперь она, конечно, думает о деньгах. Лекарства от такой серьезной болезни должны стоить дорого.

— Нет, достаточно покоя. Избегайте напряжения. Вам нельзя делать никакой работы, даже по дому.

Она мысленно оценивает мои слова. Никаких лекарств — это любопытно. Выйдя от меня, она, вероятно, решит, что я ничего не смыслю в ее болезни, и, конечно же, вернется на работу. Кто-то сегодня должен был заменить ее на вторую половину дня. Если она придет и скажет, что заболела и отказывается от места, то с работой для нее все будет кончено навсегда, и это ей отлично известно. Ее, наверно, и так в шестьдесят пять лет нанимают не очень охотно.

Она выходит от меня пятясь, неловкая и жалкая. Я думаю о ее детях: они первые будут против того, чтобы она бросила работу. Но для сердечников нет больниц. Я не могу вырвать эту женщину из ее среды, из кабалы повседневности, и она будет по-прежнему тянуть лямку, склонив голову и слегка задыхаясь, но еще в состоянии пока улыбнуться коробке конфет, подаренной к рождеству.

После нее я осматриваю двоих пациентов, ждавших в приемной, потом за мной заезжает доктор Лафлер, чтобы ехать по вечерним вызовам. Я рассказываю ему о своей больной. Он ее не знает. Что же касается предложения Артюра Прево, то он советует мне согласиться. В каком-то смысле это означает — отдать себя в его власть, но, по убеждению старого доктора, число моих пациентов должно значительно возрасти в ближайшие же месяцы. Он то и дело приподнимает шляпу, приветствуя людей, которых в большинстве случаев не узнаёт. Между двумя приветствиями он скороговоркой, — чтобы мне не показалось, будто он хочет сразить меня своей добротой, — говорит:

— Если у вас возникнут трудности с выплатами, я смогу вам помочь.

Слегка смущенный, он приглаживает большим пальцем усы, и потом, без всякого переходи, начинает рассказывать мне о финансовой мощи Артюра Прево.

Доктор Лафлер из тех людей, которые, подавая милостыню, отводят глаза. Он чувствует себя по-настоящему непринужденно и легко только с детьми.

Сняв заскорузлые, испачканные смазкой перчатки, механик возле гаража отсчитывает мне сдачу. Пять часов вечера. Опять идет мелкий снег, стремительно кружа в воздухе. Автомобили по улице Грин движутся медленно, словно примерзая на ходу к мостовой. Красные огни светофора перед въездом на шахту Бенсона горят сквозь снегопад кровавым пятном. Пять часов. В окнах скоро зажжется свет. Какая-то машина подруливает к бензоколонке, и тормоза скрипят, как мел по доске. Механик наконец отдает мне деньги, я благодарю его. Он держит перчатки под мышкой и, упершись в бока окоченевшими пальцами, молча смотрит, как я отъезжаю.