Лина Данэм - Я не такая. Девчонка рассказывает, чему она «научилась»

— Хорошо, — пискнула я и уткнулась в плечо Мэгги Филдс, в ее синее меховое пальто. От Мэгги пахнет сахарной ватой, и она так мне сочувствует. Мы идем в женский туалет на двенадцатом этаже, она гладит меня по голове. Это был мой первый бойфренд, и я уверена, что последний. У Мэгги было уже трое, и все разочаровали ее.

— Сволочь какая, — говорит она. — Что мы с ним сделаем?

Когда Мэгги злится, в ее речи проявляется бруклинский акцент.

Это ее коронная роль.

— Я так больше не могу, — говорю я и съеживаюсь лицом к окну.

Он сидит за рулем своего зеленого джипа и гадает, что меня так расстроило, а я реву и прячу слезы за темными стеклами очков. В полном молчании он паркуется и ведет меня к себе домой, как ребенка, попавшего в беду. Мы захлопываем дверь, он наполняет графин водой и говорит мне, что я — единственная, кто для него что-то значит. Он уверен, я чувствую то же самое. На его лице неизменная гримаса, другого проявления эмоций я не наблюдала с момента нашего знакомства.

Для разрыва понадобилось еще три попытки (на пляже, по телефону, по имейлу). И вот я сижу в уличном кафе, где-то в районе Парк-Слоуп, со своей подругой Меррит. Мы обе в темных очках, снаружи прохладно, и мы кутаемся в худи. Пока я ковыряю оладьи, Меррит роняет: «Менять отношение — нормально». К чувству, к человеку, к любовной клятве. Нельзя стоять на месте из боязни противоречить себе. Не надо смотреть, как он плачет.

Поэтому я перестала отвечать на звонки, перестала просить разрешения, и вскоре он исчез — то ли отняли права до конца рождественских каникул, то ли случилось еще что-то не менее ужасное и, по всей видимости, непоправимое.

— Когда тебе будет столько же лет, сколько мне, ты поймешь, как все это запутанно.

Он говорит о любви. Между нами всего лишь восемь лет разницы. Можно было предвидеть: наш роман двух побережий развивался слишком хорошо. Он звонил мне каждое утро перед серфингом, по дороге на пляж. Я рассказывала, что вижу из окна своей новой квартиры: заснеженный соседский сад, пожарные лестницы, на каждой жалобно мяукает по коту. Мне не всегда удавалось вспомнить лицо своего друга, вместо этого я представляла себе собственные босые незагорелые ноги, прижатые к стене, и многочасовые разговоры.

— Жаль, что ты далеко, — говорил он. — Я бы повел тебя есть мороженое и смотреть на волны.

— Было бы здорово, — соглашаюсь я. Или мне просто хочется так думать.

И вот я на дне рождения его приятеля Уэйна, в мамином черном платье, с красным лицом и грязными волосами, мои каблуки утопают в песке, и я чувствую себя страшно неловко. У девушки-диджея волосы собраны в одиннадцать маленьких пучков. Мой друг стоит около большой ванны с горячей водой и болтает с девушкой в комбинезоне. Как никогда ясно я сознаю, что мой приезд — совсем не то, что он воображал, если он думал о нем вообще. Весь следующий день мы провели на побережье. Предполагалось, что это будет романтическая поездка, но она больше напоминала захват заложника. Стоя в очереди за тако с рыбой, я тщетно надеялась, что никто не услышит его слова, а если услышит, то не станет судить обо мне по ним. Больше всего на свете я хотела остаться одна.

После этого я перевернула страницу: уехала домой и впервые за много месяцев расслабилась. В конце концов, желание — враг покоя. Я залезла в ванну и позвонила Одри:

— Не срослось. Наверное, он считает своей заслугой, что встречался с такой пухлой девицей.

(Позднее мы узнаем, что параллельно он обхаживал актрису из телесериала «Западное крыло» и даже купил ей кактус.)

Одри рассмеялась:

— Что за кретин. Он даже не понял, как ему повезло с тобой познакомиться.

— Я по-прежнему люблю тебя, — говорит он, — но должен идти своим путем.

— Значит, расстаемся? — с дрожью спрашиваю я.

— Думаю, да.

Я падаю в обморок, как средневековая барышня при виде казни на городской площади.

Потом с какой-то вечеринки вернулась мама. Она обнаружила меня в оцепенении лежащей поперек кровати, щекой на варежках, подаренных им на Рождество, среди наших совместных фотографий. Меня сковало чувство, которое я сначала приняла за печаль, а позднее квалифицировала как подавленность. Мама сказала, что это отличный повод посвятить время себе, пореветь всласть, наесться углеводов с толстыми кусками сыра.

— Ты поймешь, сердечная боль — в каком-то смысле благо.

В последующие годы я много раз цитировала эту фразу, даря ее всем, кто в ней нуждался.