Вячеслав Кашицын - Ни стыда, ни совести [сборник]

Вы спросите, зачем я обо всем этом рассказываю? Ведь такие эпизоды — проявления необъяснимой жестокости людей или несправедливости судьбы — встречаются на каждом шагу, и у всех без исключения есть этот опыт, и каждый из нас принимает это и учится жить в согласии с миром, в котором, помимо недостатков, есть и неоспоримые достоинства? Да, все так. Только я с этим никак не мог примириться. И жить в таком мире не мог. И каждый такой эпизод — а их было множество — всякий раз был для меня откровением, и потрясал меня и подавлял, как в первый раз.

Собственно, я этим жил. Эти случаи как бы прорывали ткань повседневности, открывая мне что-то общее . Нет необходимости добавлять, что я вел дневник и в нем пытался разобраться, почему так происходит и что я должен с этим делать. То, что этот газетчик назвал «любомудрием» или «философией жизни», для меня было важнее, чем деньги или карьера (понятие, которое тогда уже начало входить в обиход). Это было — основное.

Вначале, впрочем, мои размышления были связаны с нашим материальным положением: я искренне не мог понять, почему и мать и отец вынуждены работать допоздна за копеечную зарплату, отец — на заводе, мать — в школе-интернате, почему сестра вынуждена носить обноски, почему я, в конце концов, всегда остаюсь один и ни у кого не хватает на меня времени? Этих «почему» было бесконечное множество, и, войдя в более или менее сознательный возраст, я твердо решил, что у меня все будет по-другому.

Интуитивно я понял, что для того, чтобы реализовать мои намерения, нужно хорошо учиться. Так же, как старшая сестра. Или лучше. Не все мне удавалось — в частности, химию и физику я не переносил, но закончил школу я вполне сносно, хотя и без отличия (Настя претендовала на медаль).

Я тут не останавливаюсь на самой школе, на том, что там происходило: нахождение «в коллективе», борьба за место в иерархии, компании, девочки, драки — все это было и через все это я прошел, не приобретя, в сущности, друзей или врагов. Я не уклонялся от «мужского» выяснения отношений и, пользуясь тем, что хорошо учился, помогал кому нужно было, но все же, не будучи «чужим», так и не стал «своим». Я знаю, многие считали меня странным — время от времени моя сущность пробивалась наружу, и я выражал искреннее недоумение по поводу школьных законов (которые, конечно, представляли собой законы общества в миниатюре), и тогда все вокруг приходили в краткое состояние ступора, а я, опомнившись, опять залезал в свою раковину. В общем, я, будучи не такой, как другие, притворялся таким, как все. У меня даже была девушка — довольно невзрачная особа, ни фамилии, ни имени, ни лица которой я даже не помню.

Кстати, о девушках. Знакомство с ней , по сути, вычеркнуло из моей памяти всех, кто был «до», но нужно признать, что в школьные годы я настолько был озабочен своим желанием «вырваться», что то, что у меня нет достойной подруги, никак не задевало моего самолюбия. Наверное, я подспудно осознавал тогда, что каждый человек приходит в этот мир один и уходит один — по крайней мере, в отношении себя я так считал.

Я хотел уехать. Вырваться из этой удушливой атмосферы нужды и безысходности. Жить по-другому.

Как человек.

Обычная история, скажете вы? Да, обычная. Но до тех пор, пока она не становится личным переживанием — и я, и сестра слишком много перенесли, чтобы навсегда постараться забыть Навашино.

Разумеется, в конце концов мы оба покинули этот город.

И Настя уехала первой.

Почему-то мне никогда не приходило в голову, что она тоже имеет право на самостоятельную жизнь. Очевидно, мне представлялось, что так будет всегда: она будет напряженно учиться, работать в поте лица (в прачечной, в столовой), ухаживать за родителями и еще приглядывать за мной. Но оказалось, что у нее свои планы.

Как сейчас помню, она пришла домой (было 28 мая), прошла в комнату и, вытащив чемодан, стала собирать его. Сказала, отвечая на вопросительный взгляд матери: «Мама, я уезжаю». И продолжила собираться — с решительным лицом. Мать, вязавшая что-то, уронила спицу. Потом заголосила, они обе расплакались, обнялись. Но Настя не изменила своего решения, несмотря на то, что отец, когда пришел, пробовал даже пригрозить ей. Родители и не в силах были ей помешать — характером она была самой сильной в нашей семье, и никакие угрозы, увещевания или попытки воззвать к ее жалости не возымели действия. Она сказала, что едет в Москву, поступать. И оттуда позвонит.

Я помню свое чувство в тот момент. Сложное чувство. С одной стороны, я был рад за нее и отчасти даже любовался ее решительностью и твердостью, подспудно понимая, что никто не вправе отнять у нее шанс; но с другой — я оставался один, и те обязанности, которые несла она, теперь автоматически перекладывались на меня, и перспективы моего отъезда были теперь более чем туманными… Я почувствовал себя обманутым, брошенным. Но ничего не сказал.