Александр Локшин - Птичий человек и другие рассказы

Тут мы с Юлькой говорим:

— Вы, Валерий Иваныч, все-таки не обязаны… К тому же вы не один тогда жили…

Он отвечает:

— Ну что я вам могу сказать? Не обязан, не обязан… Мне Светка с шестого этажа тоже говорит: «Зачем вы его приваживаете?» А я ей объяснил тогда: «Если я не буду ему ничего давать, он отсюда не уедет. «Ему ведь деньги на проезд нужны были, чтоб до своего монастыря добраться. И вот так он и ездил много лет, зимой и летом, зимой и летом, раз в три дня…

Юлька говорит:

— Ну ничего себе! Это же утомительно. Что ему там, в монастыре, не сиделось?

А Валерий в ответ:

— Юль, ну посуди сама! Это же естественно! Рыба плывет на нерест туда, где она вывелась, птица перелетная делает то же самое практически, а человек чем хуже?

А она ему:

— Но все-таки, Валерий Иваныч, зачем вы нам это рассказываете, мы уже поняли. У вашего друга Бори поехала крыша, и он изменился. Так, что ли?

Валерий говорит:

— Да нет, он-то как раз не изменился. Просто сбрендил немного, вот и все. Вот слушайте дальше. Ездил он, ездил, и тут вдруг грянули дикие морозы. Вот он, если приедет, я не могу его пустить вместе с его «плохими мыслями», а не пустить тоже не могу. Я буквально не знал, как мне быть с самим собой. Понимаете? Но он не приехал. И больше вообще никогда не приехал. А я вот изменился.

2015

Ранний зимний вечер был необычайно хорош. Небо вдруг показалось из-за облаков, а верхушки зданий временно потеряли свою лютую мрачность и засветились волшебным огнем… Но рассказать об этом было некому. Один человек, которого Иван потерял давным-давно из виду, вдруг объявился и повел себя необыкновенно смешно, просто уморительно! Но об этом тоже было некому рассказать. Еще случилась невероятная вещь — вышла книга, в которой… нет, вы себе даже представить не можете, что там было, наконец, напечатано. Прямо позорище какое! И об этом тоже было некому рассказать.

Внезапно Иван почувствовал себя инопланетянином в этом жутковатом холодном городе. Ради чего он здесь? К чему он должен стремиться?

Это было очень неприятное ощущение, от которого не так просто было отделаться.

Вернувшись домой, Иван задернул шторы, лег на раскладушку и включил тусклый ночник.

Затем прикрыл глаза, но неплотно, так, чтобы слабый боковой свет пробивался сквозь еле прикрытые веки.

Впрочем, нужно было очень точно рассчитать плотность прикрытия век.

Дальше начиналось нечто необъяснимое.

Полумрак рассеивался, и он каждый раз видел их снова — Семен Валерьича, Зою и всех, всех, всех…

— Здравствуй, Иван, — говорил ему тонким хриплым голосом Семен Валерьич, вставая из-за стола, — что-то давно тебя не было. Давай, рассказывай, как там у вас дела!

— Ванюша, милый, — лепетала Зоечка вне себя от радости, протягивая ему яблоко, — возьми, это тебе…

И веселый шум, гомон, беготня вокруг.

— Да что я буду вам рассказывать, — шутя отнекивался Иван, — вы и так, небось, все знаете!

— Ничего мы не знаем, давай говори!

— Ну, — говорил Иван, — так уж и быть. Не буду тянуть. Холодно там у нас, но красиво! Все бы ничего, но поговорить не с кем. Вот этот, помните, как его…, да, да, он самый, такое учудил! Нет, вы не смейтесь-то заранее, дайте досказать…

Но громкий смех от предвкушения еще не начатого рассказа было невозможно перебить. Впрочем, Иван особенно и не старался. Он знал, что через минуту все закончится. А что можно успеть рассказать за минуту?

Минута прошла.

Иван открыл глаза, потом встал, отдернул тяжелые шторы. После захода солнца город сделался тоскливо-серым, но какое-то тающее волшебство в нем все же оставалось.

«Вот, опять не успел у них спросить, как жить дальше, раздражался Иван. — И каждый раз так. Вечно они смеются…»

И он начал ходить по комнате в густеющих сумерках, сжимая в руке яблоко, которое уже начало потихоньку исчезать.

Так как выпито было еще совсем мало, а за столом присутствовали незнакомые дамы, то разговор принял возвышенное направление.

Роман Ильич, не смущаясь присутствия жены, заговорил о странностях любви.

— В молодости, — сказал он, глядя почему-то в потолок, — я был очень влюбчив…

(Тут жена его, Марья Васильевна, чихнула).

— И всегда замечал я за собой, — продолжал, как ни в чем не бывало, Роман Ильич, — что любовь обязательно сопровождается ревностью…

(Тут дамы на другом конце стола переглянулись между собой и что-то сказали друг другу шепотом.)