Светлана Шенбрунн - Розы и хризантемы

— Если я вас правильно понимаю…

— Мой отец был кем-то оклеветан.

— Боже, какой ужас…

— Я должна была смыть это пятно — своею кровью! Нас там было много — детей врагов народа. Но мой отец не был врагом народа! Он был честным коммунистом. Я это знаю. Почти все верили, что их отцы невиновны. Конечно, этого не может быть — чтобы все были невиновны. Но мой отец… А ребята все были хорошие, настоящие. И почти все погибли… Большинство в первые же месяцы. Вызывались на самые трудные задания…

— Ах, какая глупость!.. — говорит мама.

— Глупость?!

— Можно подумать, что их смерть что-то изменила!..

— Еще бы! Разумеется, изменила — мы выиграли войну!

— Нет, вы меня не поняли, — говорит мама. — Я не в этом смысле…

— Во всех смыслах. Кто бы ни были на самом деле их отцы, но они — герои!

— Извините меня, Нина Константиновна, дорогая, но вы сами подумайте: черта ль лысого с этого героизма, когда человека уже нету? Нет, знаете, я придерживаюсь старой мудрости: лучше быть живой собакой, чем дохлым львом!.. Никогда не соглашусь, будто в этом есть некий высший смысл. Никакого смысла, поверьте мне, одни слезы.

— Слез не было! Доказывать — да, все пытались, и я пыталась, но скулить — нет, не скулила. Никогда…

Я пересаживаюсь за другой стол, поближе к двери. Теперь мне даже виден в щелочку между дверными петлями уголок окна в кабинете.

— Даже когда приехала в Москву и родной дядя на порог не пустил, — продолжает Нина Константиновна, — даже в тот день, там, на лестнице, у него под дверью, я не плакала. Хотя это было страшно — понять вдруг, что все тебя презирают, даже родной дядя. Добиралась в Москву с твердой надеждой: приеду, все расскажу ему, и он поможет, выяснит, докажет. Недоразумение, они ошиблись, что-то перепутали, но дядя — выдающийся ученый, академик, он знает, к кому обратиться, его наверняка выслушают.

Значит, не зря мне снился тот сон! Что ее гонят, что ее обидели. Бедная, бедная Нина Константиновна!.. Но если она уйдет от нас, ей будет еще хуже…

— Мой отец был народным комиссаром. По-нынешнему, министр… В Ереване.

— Так вы армянка! — догадывается мама. — Теперь я понимаю, а то все удивлялась: какие изумительные глаза! Но вы, надо полагать, были еще совсем ребенком…

— Нет, мне было пятнадцать лет.

— А ваша мать, простите?..

— Она была пианистка… Родилась в Париже. Отец там учился. До революции… Привез ее в Ереван. Она была маленькая, хрупкая женщина… И очень красивая… Я на нее не похожа…

— Что вы! Вы тоже красавица! — уверяет мама.

— Нет, она была… совсем другая. Как будто всегда чем-то огорчена. Такой характер. А ведь жизнь была так прекрасна! Невозможно, невероятно прекрасна…

— Верно, уже тогда понимала. Предчувствовала, чем это все кончится.

— Столько друзей было вокруг, всеобщее уважение!..

— Это давно известно: друзья хороши до черного дня.

— Скучала по своему Парижу. Вечно играла что-то грустное.

— Могу себе представить!.. — вздыхает мама. — Нет, я сама в Париже не бывала… Родители ездили, но это еще до моего рождения.

— Как будто жила где-то рядом, по соседству с нами, а не вместе… А в тот день — вернее, ночь, когда отца арестовали… Встала и ушла в свою комнату. Ничего не сказала. А на следующий день явились другие — конфисковать квартиру. У нас была громадная квартира. Стали стучать к ней, потом взломали дверь… Она висела на люстре, над роялем…

— Боже, какой ужас!

— Это слабость — отказ от борьбы.

— Ах, кто знает? Может, спаслась от горшей доли…

— Так просто — встала и ушла. Без единого слова — навсегда. Как будто забыла про меня…

— Ах, Нина Константиновна, милая, что ж она могла сказать?

— Не знаю… Что-нибудь. Все-таки я была ее дочь…

— Нет, вы к ней несправедливы! Поймите: это предел отчаянья… Когда уже нет сил.

— А кто-то из этих, что пришли, пожалел меня… Представьте: пожалел. Сказал: собери самое необходимое и уходи отсюда. Даже помог увязать узел.

— Совершенно верно — даже в таких обстоятельствах человек зависим от вещей.

— Маму вынули из петли, положили на стол… А я взяла этот узел и ушла. Помню: перешла улицу, села в сквере. Целый день сидела. А ночью обессилела, прилегла на скамейке. Вдруг вижу: надо мной скачут звезды. Небо сдвинулось со своего места и пляшет. Я подумала, что сошла с ума. Оказалось — нет, землетрясение. Ереванское землетрясение тридцать седьмого года…

Это, наверно, здорово — когда небо скачет… Надо будет рассказать Ике.