Леонид Гиршович - Арена XX

Но отца успех так и не дождался. Подростком Марик проявлял интерес и к роялю, и к композиции, и к дирижированию, а в итоге кормиться пришлось от балалаек, для которых перекладывал песни из репертуара соседских хоровых застолий. «Давид Прицкер, “Волжская краса” в обработке для оркестра русских народных инструментов Марка Гуревича». Для деда это было унизительно. «Читать-писать-говорить не умевший», он слушал соль-минорную фугу Баха, которую играл Исачок, слушал с глазами, полными слез.

Исачок – полная противоположность старшему брату. На скрипке он играл с той пальцевой ловкостью, за которую был отличаем с молодых, по-скрипичному коротких ногтей. До лауреатства дядя Исаак, правда, не дотянул: нервы – что, может, и лучше, если помнить о бесполезной славе большинства вундеркиндов. Тем более что он оказался в отборной стае: у каждого медовое и одновременно одесское выражение лица. Заграничные гастроли – их всё. Оркестр Филармонии. В привозном ходили, ловя на себе напряженные взгляды прохожих. В сравнении с их шмутьем, шмутье одевавшихся в «Березке» выглядело скучной номенклатурной подачкой. Лишь одна забота гложет их: «Выпустят ли меня в следующий раз из клетки?». И еще одна забота – уже выпущенного, роющего носом сваленный в кучу распродажный текстиль: как выгоднее отоварить свои суточные, чтобы по возвращении урожай был даже не сам-четверт (классика черного рынка в расстрельно-хрущевские годы), а сам-десят! Сам-двадцат! Иных сограждан охватывает столь умопомрачительное желание носить синтетическую диковинку, что они ни за какой ценой не постоят. Да еще на пряжечке! Да еще с замочком! Да еще в заграничную полоску! А заграничный цвет – чистый, обнаженный, интенсивный, он как вкус тамошней конфеты, как аромат тамошнего мыла. (Заграница не только неон и нейлон, она – спасшаяся дореволюция. Это способ приведения людей к общему знаменателю.)

Свой кусок хлеба с маслом эти предки челноков окрестили «платой за страх». Но не хлебом единым, хоть бы и с маслом, жив человек, а сознанием своей принадлежности оркестру, взысканному главной привилегией страны: выезжать за кордон. Поэтому лучше не вспоминать о тех, кто попал в невыездные. В вынужденном творческом простое с сохранением половинного содержания скиталось по Ленинграду несколько оркестровых теней, покуда их товарищи блистательно отсутствовали.

Между отцом и дядей Исааком стояла ярость моей матери. Высоко взметнулась.

– Он всем обязан Маркуше, который, вместо того чтобы заниматься, возился с младшим братом. В благодарность хамское поведение.

Дед молча уставился на граненый стакан чаю с конструктивистским изломом ложечки в нем. Разговор происходил при жене Исачка Жене, густобровой «фифе» – преподавательнице английского в Академии Художеств. Исачок в этот момент отоваривался японской электроникой в универсальном магазине «Мицукоси».

«Хамское поведение» проявилось в том, что пятую годовщину свадьбы они отмечали дважды. Как сказала мать, «бедные родственники отдельно, хорошая публика отдельно».

– Подумаешь, – поспешно возразила бабушка Гитуся, – нас с папой тоже не было, мы же не обижаемся. Пришли только сослуживцы, что в этом такого? Надо иметь понимание. Всех и не разместить.

Оскорбительней всего для матери, что среди гостей оказалась Эра Кагаловская, жена Саши Кагарлицкого, вместе с ней аккомпанировавшая в классе у Сосницкого. (Для меня, в отличие от читателя, все три фамилии – подписи к портретам. Хрипло хохочет Эра Зиновьевна, папироса в губной помаде, узко посаженные водянистые глаза; Саша Кагарлицкий – Александр Яковлевич – ее тогдашний муж, концертмейстер альтов в Ленинградской Филармонии, впоследствии мой учитель; Леопольд Осипович Сосницкий – «моча на снегу»: седины с прожелтью в виде зачеса от уха до уха.) За биточком в консерваторской столовой выслушивать от Кагаловской, «к-к-каким вином нас угощали» и как это было вообще? Невыносимо… Не из-за отца, совсем не из-за него… Но обо всем же не скажешь – хотя все тайное рано или поздно становится явным, правда, чем позже, тем лучше: тогда на это уж плевать.

Тетя Женя смотрела перед собой, избегая обнаружить усмешку, не злорадства или презрения, а полного безразличия. Она – часть околозаграничного мира, который можно не прятать от ОБХСС. Дед Иосиф с бабушкой Гитусей ее побаивались: ценная вещь, не приведи Бог разбить. Легко догадаться, какого мнения о семейке своего мужа была «фифочка» (мать по другому ее не называла). А чего бабушке Гитусе стоило стреножить в себе свекровь!