Леонид Гиршович - Арена XX

– Скоро будет, – подтвердил Николай Иванович. – Вот-вот. Если только диверсанты мост через речку не заминировали.

Гробовое молчание.

– Типун вам на язык, молодой человек.

– Благодарствуйте, и вам того же желаю.

Снова гробовое молчание.

– Да вы знаете, с кем вы разговариваете? Я – Вера Пашенная.

– Боже милостивый! Если б я знал… – Берг выдержал паузу, – …кто это.

Вмешался «зятек»:

– Вы действительно не знаете, кто такая Вера Пашенная, или прикидываетесь? Вера Николаевна – великая советская актриса, создательница незабываемых по своей яркости сценических образов. – Пашенная сидит, как собственное изваяние. – Нет, вы, наверно, с ума сошли. Или с луны свалились.

– Не «нет», а «да». Это одно и то же. Спасибо за культпросвет в облаках моего невежества. Театр – моя страсть. Я сам артист.

Людмила Фоминична, подходя:

– Вы артист? Извините, на парня никакой управы нет. А где вы играете?

– В жизни.

– Ну, тогда с вами все ясно, – сказала Пашенная. – Как говорил мне Чехов, кто хорошо играет в жизни, плохо играет на сцене.

– Ну, прямо так уж он вам это и говорил. К тому же я больше драматург-постановщик.

Пашенная с Трауэром переглянулись.

– Я знаю, что вы подумали. То, что вы, собственно, уже сказали. Лучше в обратном порядке: сперва думать, потом говорить. Но это не обязательно. Есть замечательные строки:

Иметь суждение о собственных действиях. Это прерогатива Творца. Вашего покорного слуги.

– Какие у вас интересные люди бывают, милочка, – обратилась Вера Николаевна к Людмиле Фоминичне.

– Ну, это не каждый день. Обычно кроме Лидии Исаевны и поговорить не с кем. А знаете, она сказала вчера мне: «Трауэр, – говорит, – очень далеко пойдет. Только он жениться должен, а не как собака на сене…» Или я чего-то не то сказала? – спохватилась Людмила Фоминична.

– Нет, все то, – поспешила успокоить ее Пашенная. – Наоборот, все правильно. Вот сейчас будет фильм ставиться, там столько красавиц будет на вторых ролях, метящих на первые… Или я тоже что-то не то сказала?

– Ой, Борька… Ну что ты, в самом деле, он же тебя оцарапает… – тот замотал морду коту синей маминой косынкой и завязал на шее, чтобы нельзя было ее сбросить. Ослепший Барсик нелепо крутил головой, топчась на месте. – Извините, на парня никакой управы. То на мух охотился, теперь за кота взялся.

– В кота вселился злой дух. Про туарегов слышали? – Берг в блаженстве зажмурился: одного Барсика мучили, другого, наоборот, за ухом почесывали – большим пальцем босой ноги, тут же на ступеньке валялась стоптанная дачная босоножка. – Не может быть! – вскричал он. – Я вытянул выигрышный билет! Вы и есть Михаил Иванович Трауэр? Под настольной книгой я вашу подразумевал. Не верите?

В два прыжка очутился он возле котомки, оставленной лежать на траве.

– Вот видите! Умоляю – надпишите!

Действительно она. Берг издалека показывает ее, как фокусник в цирке, может быть, как гипнотизер. Михаил Иванович спускается по ступенькам: оттиснутое типографским способом имя имеет над ним чудесную власть.

– Удивительное совпадение, – говорит он, отвинчивая колпачок самопишущего пера.

– Не совсем. Я собирался вас разыскать. У меня к вам поручение, – Берг пропел:

Вам громадный привет от Александрины Витальевны. Она любит вас, как мать, а вы уехали и даже не написали маме.

– Вы что же, из тех краев?

– Да как вам сказать. Нам целый мир чужбина, отечество нам Царское Село.

– Обязательно ей напишу. Как она?

– Истомилась младешенька. Говорит, спиной чувствовала все ваши желания – до того сработалась с вами.

Трауэр задумался, чернильный коготь повис над форзацем книги. Трауэру, как писателю, полагалось иметь при себе вечное перо, чтоб в любой момент записать пришедшую в голову мысль.

– Как вас зовут?

– Николай Иванович Карпов, – чернилый коготь дрогнул. – Как, пап а не предупреждал вас, что я заграницей? Старенький, ничего не помнит. Я вернулся на родину. Теперь ваш роман будет называться «Блудный сын – имя собственное»… А вот и Родион Родионович вернулся.

Васильевский на обратном пути попал в пургу сновидений. Иногда он еще открывал глаза, но был как тот уже запорошенный снежком мужичок, с которым смерть пляшет трепака. Пока автомобиль вез его к жене Люське и сыну Борьке, другая Люська отрез а ла от себя по кусочку баранины и варила, помешивая: этому дала, и этому дала, и ему – а больше ему не съесть, он у нас еще ма-а-а-ленький. Вдруг из маминой из спальни испекли мы каравай, вот такой высоты, вот такой ширины. Ставят в машину, Родя отпирает сейф, а там на унитазе сидит Шумяцкий с револьвером в руке: А-А-А-А! Просыпается. Впереди Костин затылок, и одновременно его же лицо прыгает в зеркальце. «По меркам бесчеловечности совершенно безразлично: лежать на плахе лицом книзу или кверху». Вероятно, он снова засыпает – исполненной глубокого смысла эта мысль может представляться только во сне.