Андрей Матвеев - Полуденные песни тритонов[книга меморуингов]

Между прочим, тогда ему было чуть больше, чем мне сейчас.

Мне скоро пятьдесят [68] Я пишу этот меморуинг 12‑го февраля 2004 года, пятьдесят мне исполняется 12‑го июля. Ровно через пять месяцев. , ему было чуть за пятьдесят. Он родился в 1926.

Как я сейчас понимаю, он хотел посмотреть, на что я гожусь.

Проще говоря, окажусь я тряпкой или нет.

Если придется идти много километров.

По проселочной дороге. Потом по тропинке. Потом просто — по бурелому.

Первую охоту мне не забыть никогда. На нее мы уехали через два дня после похорон Сергея.

То есть, 28‑го сентября 1978 года.

Тогда у отца в собственности была лесная избушка.

У него и двух его приятелей.

Я до сих пор помню, как она называлась:

«ХИЖИНА ДЯДИ ТОЛИ»,

хотя о каких–то других точных деталях меня можно не спрашивать, в голове давно уже плотный и вязкий туман.

Хорошо еще, что тогда, сколько–то недель или месяцев спустя, я написал рассказ с примитивным названием «На стопятидесятом километре». Мало того, что из него можно узнать, на каком расстоянии от города была станция, до которой мы ехали с отцом, но я могу даже процитировать какой–нибудь абзац, хотя, честно говоря, самого меня воротит от чтения своих писаний такой давности.

Но, по крайней мере, это пусть немного, да рассеивает туман.

Делает его не таким вязким и плотным.

Что–то начинает брезжить.

Какие–то контуры, невнятные фигуры, блуждающие в ночной мгле странные огоньки.

Так что пока мне проще не цитировать, а вновь постараться представить себе ту ночную тайгу, журчание небольшого ручейка, что протекал метрах в пяти ниже отцовской хижины, ее широко распахнутую дверь, слабый отблеск затухающего костра, мириады звезд где–то высоко–высоко надо мной и совсем узенький — ведь был конец месяца, а значит, уже могло случиться новолуние — серпик народившейся луны, отчего–то не желтый, а болезненно–белый, хотя этого могло и не быть, а вот звезды были, как на самом деле была окружающая тайга с молчаливым ночным лесом, насупленным, настороженным, напрягшимся в чужой для меня тишине, лишь изредка разрушаемой непонятным уханьем, да еще настоящим волчьим воем, только вот доносящимся откуда–то издалека, будто с другого конца земли.

Для отца охота многие годы была той высокой страстью, которую непосвященным не понять. Это не просто давало ему энергию, как мне кажется, он и жил во многом ради этих двух месяцев в году, когда мог охотиться на боровую дичь и зайца — иной охоты он не признавал, ни на водоплавающую, ни с собакой, ни на крупного зверя.

ДЛЯ НЕГО ВСЕ ОСТАЛЬНОЕ БЫЛО УБИЙСТВОМ!

Наверное, я и поехал тогда с ним лишь для одного: понять, что это за человек — мой отец.

Он хотел понять меня, я — его.

Какое–то время мне даже казалось, что я действительно что–то понял.

По крайней мере, когда он поднял меня ранним утром — еще не было шести и вокруг все на самом деле было в плотном и вязком тумане, — и мы, попив на скорую руку горячего чая и съев что–то абсолютно не поддающееся сейчас определению, пошли в те самые, густо покрытые лиственницами и елями горушки — как иначе обозначить нечто среднее между холмом и горой? — то я подивился лишь одному: той естественности, с которой он буквально вписался в пейзаж, став не просто его частью, скорее наоборот, они сомкнулись, слились, совпали с невероятной легкостью, как совпадают перепутанные в коробке части паззла и открывают тебе после этого кусочек иной, доселе неведомой жизни.

Он был в своей среде обитания.

Человек–одиночка. Матерый волк, идущий по привычной тропе.

Волчонок тащился за ним, порою на него временами клацали зубами.

Волчонок был здесь чужим, он шарахался от каждого звука.

Волк презрительно смотрел на него и вновь бежал вперед.

Звуков было много.

Я не понимал и сейчас не понимаю, как отец отличал треск взлетавшего на крыло рябчика от резкого свиста падающего вниз вальдшнепа.

Но он отличал и раздавалось

БА-БАХ!

Мне доверили нести дичь, я тащил тяжелый рюкзак, забитый кровоточащими тушками, и внезапно понял, что сам хочу убивать.

Крепкий осенний воздух, смешавшийся с запахом крови и густым духом давно уже опавшей листвы, разбередил во мне нечто, от чего я должен был прийти в ужас, но вместо этого почувствовал одно желание: поменяться с отцом местами, самому взять в руки ружье.