Михаил Попов - Колыбель

И к тому же все время мутит и несет.

Да, да, дядя Саша, скорее всего, сгинул: такая волна… Правда, остается вопрос: а та ли самая? Все–таки катер отставал от бревна на несколько дней как минимум. Но местные говорят только об одном цунами — так, по крайней мере, их поняли те, кто все же разбирает их лопотню. Доходя до этого места в рассуждениях, Денис чувствовал, что в голове поднимается гул и лучше свести сознание с резкости, не то свихнешься. И главное, какой тебе хрен в том, что может быть, а что невозможно?! После всех этих убудских хронозагогулин надо спокойнее смотреть на все. Вот болтать не надо. Не надо делиться опытом, который любому, даже ненормальному, покажется бредом.

Зашелестели редкие, сухие, с огромными, как бы слюдяными листьями кусты. Неунывающий баламут Васьков. Они как–то сблизились легко, само собой разумеющимся манером, как иногда бывает с людьми в небывалых ситуациях. Непонятно, кто в ком больше нуждался: Денис в суетливой, разносторонней активности Васькова или тот в его заторможенности и скептицизме. Васьков подбежал запыхавшийся и, рухнув на четвереньки, просвистел:

— Самолет.

Он бежал со стороны свалки, поэтому принес с собой волну вони, и теперь ее надо было пережидать.

— Какой самолет?

— Русский самолет.

В последнее время тут самолеты садились нечасто, и все больше военные, хотя аэродром был не военный. Кашалоты с туристами в брюхе иногда тоже садились, но никогда из России. Еще бы, при таких раскладах.

Но Денис все равно спросил:

— Не чартер?

— Да ты что, грузовик. Семьдесят шестой.

Грохот за железной стеной стих, как будто там прислушивались. Васьков, тихо сипя, подполз ко все еще лежащему с закрытыми глазами товарищу. Денису была неприятна его четвероногость, даже не наблюдаемая воочию.

— Я уже успел с ним поговорить. Да, знаешь, кто главный? Бут. Тот самый, тот самый. Которого посадили в Штатах. Но я не с ним говорил, есть там у него паренек. Бут большой человек, до мелочей не касается. Так вот, нас берут на борт.

— Сколько денег?

— Если местными, то лимон.

Денис то ли усмехнулся, то ли кашлянул.

— Да ты не спеши.

— Чего «не спеши»! Даже если я обе почки продам, не хватит.

— И не надо почки. Все равно там очередь на неделю, и хирург эфиоп, — шептал Васьков.

— Тогда что?

— Помнишь, я тебе говорил про петушиный тотализатор?

— Чепуха, там всегда вокруг толпа народа. Да и какие мы налетчики!

— В крайнем случае, в тюрьме не намного хуже, чем здесь, на свалке.

Подтверждая слова Васькова, лежащего накрыла такая тяжелая волна обонятельных испражнений, что он даже сел.

— Нет, тюрьма — это тюрьма, — отрицательно покачал головой по матрасу Денис.

— А ты прикинь — Домодедово!

Денис открыл глаза.

Круглолицый друг улыбался и расчесывал треугольный лишай на щеке.

Как и все интересное и азартное в пресном мире, петушиная мясорубка была запрещенным развлечением. Что казалось глупостью. Куда еще девать петуха, если ты не варишь из него лапшу? На ринг!

За самыми дальними ангарами, там, за свалками авиационного металлолома, расправляло свои перья запретное казино. Васьков знал туда дорогу и даже делал ставки, пока было что снять себя. Давно уже перешел в разряд зрителей. Денис только слыхом слыхал об этом месте и поэтому осматривался с интересом. В мучительно теплой ночи с помощью фонарей, вывешенных на трех пальмах, был вырыт призрачный котлован. На пыльном полу три густых человеческих каре лицами внутрь. А там ринг, обтянутый драной сеткой. У одного края котлована — стеллаж из плетеных клеток с раздраженно возящимися внутри птицами. Перед ним небольшой помост с седалищем, а на нем Шакарна, держатель банка, он принимал мятые кредитки, совал их в особый мешок, запихиваемый на время поединка под толстый зад. Рядом два не слишком зорких телохранителя, больше увлеченных схваткой, чем озабоченных должностью. Васьков божился, что они олухи, могут вообще побежать отлить, и даже вдвоем. Лоснящиеся аборигены, сгрудившиеся в квадратные орды, то и дело переходили от трагического молчания с грызней ногтей к воплям и обезьяньим пляскам.

Вид плетеных клеток должен был возбудить в Денисе специальные чувства, но не возбудил. Там прутья, здесь прутья. Незаконченная мысль о какой–то, может быть, родственности культур — убудской и здешней — сама юркнула в сторону, уступая место нарастающей нервной дрожи. Он изначально сомневался в их совместной с Васьковым ловкости, а попав на театр операции, вдруг понял: у них нет ни малейших шансов. Десятки и десятки глаз, все время кто–нибудь да смотрит на Шакарну и мешок, не говоря уж о специальных двух оранг–орангах, показавшихся Денису не менее бдительными, чем мавзолейные стражи. Будь ситуация хоть чуть–чуть просветнее, Денис, не говоря ни слова, уплелся бы в несчастную жаркую ночь на свой несчастный матрас.