Адам Бодор - Зона Синистра

Когда они покидали дом, Гезу Хутиру и Бебе Тесковину не было видно под одеялом. Только прерывистый, захлебывающийся смех, смех любви, доносился сквозь дыры старого одеяла, да звякали жестяные бляхи на прижатых друг к другу щиколотках и запястьях.

— Чем будете заниматься, когда отсюда уедете? — спросила на обратном пути Кока Мавродин. — Чем станете на хлеб зарабатывать?

— Я так полагаю, барышня, резьбой по кости.

— То есть? Как это понимать?

— В здешних лесах я много костей находил. Признаюсь, я уже пробовал вырезать кое-что… цветы, косуль, грибы, полковника на посту. Народ такие вещицы покупает охотно.

Окна в буфете поблескивали осколками выбитых стекол; в пустом питейном зале порхали птицы. Порог уже стало затягивать мхом; дверь, внезапно одряхлевшая, поскрипывала под ветром. На ней висел плащ Никифора Тесковины, который он сшил из шкурок сурков, пойманных Габриелем Дункой: он связывал их поштучно проволокой. Он даже капюшон к нему изготовил; на капюшоне и был пришпилен сейчас исписанный кусок бересты. «Все-таки возьму я у тебя двадцатку, Андрей, — стояло на бересте. — А тебе понадобится моя шуба, иначе закоченеешь среди мороженых бараньих туш».

Голую женщину Габриель Дунка впервые увидел в тридцатисемилетнем возрасте. И ничего удивительного: ведь он был карликом. На своем красном фургоне он ехал по безлюдному шоссе, возвращаясь со строительства тюрьмы в Синистре; тут, на шоссе, и остановила его Эльвира Спиридон. В тот день с рассвета шел дождь со снегом, ельник и кусты крушины на берегу были окутаны мокрым туманом, клочья его, гонимые ветром, летели через дорогу; среди них, словно фарфоровая, блестела мокрая женская фигура. На ней не было ничего; лишь тяжелые волосы, как рваная шаль, падали ей на плечи. Бедра и лоно ее словно расцвели под весенним ливнем, облепленные хвоей и белыми, желтыми, голубыми цветочными лепестками.

Габриелю Дунке доводилось видеть ее и раньше: она жила где-то на перевале Баба-Ротунда и иногда, нагруженная корзинами с грибами, черникой и ежевикой, проходила мимо его забора к заготпункту. Но о том, что она когда-нибудь станет ждать его, именно его, у дороги, махая рукой, такого ему и не снилось. В общем, хоть и без всякой радости, он ее подобрал.

Конечно, рядом с собой, в кабину, он побоялся ее посадить: не дай Бог, кто-нибудь увидит. Он велел ей лечь в кузов, где сложены были деревянные рейки для перевозки стекла. Фургон вообще-то был не его, на нем он только возил стекло из своей мастерской в Добрин-Сити на стройплощадку в Синистре; у него была специальная бумага с подписями тюремной дирекции и командования горных стрелков, разрешающая ездить по дорогам зоны. Хорошо бы он выглядел, если бы кто-нибудь, будь то официальное лицо или кто-то из местных крестьян, увидел, что он, в рабочее время, на служебной машине с желтым номером, катает раздетых баб. Так что Эльвиру Спиридон он уложил в кузов и захлопнул заднюю дверь.

Росточком Габриель Дунка хорошо если был ей до живота — может быть, поэтому, вдохнув запах ее пупка, смешанный с ароматами дождя, он почувствовал некоторое головокружение.

Приехав домой — жил он в обычном крестьянском дворе, только запущенном и голом, в сарае, который служил ему одновременно и мастерской, — Габриель Дунка подвел фургон задом к двери, чтобы Эльвира Спиридон незаметно перебралась из машины в дом. Он-то знал, что соседи с той стороны речки следят за каждым его движением в бинокль: видеть настоящего карлика — такое никогда не надоедает!

Как Можно было догадаться, с Эльвирой Спиридон дело было не совсем чисто. В то утро они с любовником попытались тайно бежать за границу; но для нее уже в самом начале все вышло боком. Мустафа Муккерман, турок-дальнобойщик, который транспортировал из Бескид на южную оконечность Балкан мороженую баранину, а заодно, спрятав среди висящих на крюках туш, иногда, между делом, вывозил в своем камионе отчаянных, на все готовых людей, — словом, Мустафа Муккерман наотрез отказался ее брать. В самый последний момент выяснилось, турок давно дал себе клятву, что женщин возить не станет: однажды какая-то баба от нервного напряжения задристала ему всю машину. В общем, любовник, дорожный смотритель Андрей, уехал, а Эльвира Спиридон осталась на дороге в чем мать родила.

В тот день с раннего утра шел дождь, и Андрей Бодор с Эльвирой Спиридон в ожидании Мустафы разделись догола: ведь в промокшей насквозь одежде ехать долгие часы среди покрытых инеем туш, в полной тьме — это верная смерть. Всю одежду свою они затолкали в специально для этой цели приготовленный мешок из пленки: потом, по дороге, в фургоне, оденутся. Эльвира Спиридон, правда, пробовала уломать шофера — но все было напрасно. Пока она собралась с мыслями, камион был уже далеко, а с ним — и Андрей с мешком, в котором была ее одежда. Они уже катили на юг, в сторону Балкан, туда, где и ночью, и днем мерцают зарницы свободы. А Эльвира Спиридон осталась, голая, одна, в безбрежном сером тумане.