Адам Бодор - Зона Синистра

Итак, имя «Конни Иллафельд» было псевдонимом. Последняя представительница боярского рода Илларионов жила в одиночестве и занималась живописью по стеклу. На маленьких, умещающихся в кармане стеклянных пластинках она изображала эпизоды античной мифологии, жанровые сценки из давно минувших времен; работала она по заказам черновицких и львовских евреев, а как уж пересылала свои работы через границу, один Бог знает. Была она зрелой сорокалетней женщиной с зелеными глазами, белой кожей и густыми черными волосами.

Наверняка подъезжали к ней многие кавалеры: лесники, дорожники, проезжие охотники; но она, как видно, для кого-то себя берегла. Сторож при туннеле, который не спал никогда, божился, что у нее есть любовник, какой-то коммивояжер: каждую ночь он перебирается из Галиции через Тису и иногда навещает ее. Но это были, скорее всего, фантазии непроспавшегося человека: все знали, что берег реки, по которой проходит граница, весь опутан колючей проволокой. Впрочем, это не так уж было и важно: если у Конни Иллафельд и был тайный любовник, ему той весной дали полную отставку. Ведь именно той весной в ее жизни появилась настоящая любовь — Бела Бундашьян, мой приемный сын.

Поезд прибыл на станцию Пунте Синистра к вечеру. Бела Бундашьян, как был, без вещей, выскочил из вагона напиться: тут же, недалеко от рельсов, журчал чистый ключ. Когда он нагнулся к воде, одежда у него на спине задралась, ворот бушлата съехал на уши, так что он не слышал, как за спиной у него захрустели под шпалами камни; поезд стал тихо набирать ход. Путь отсюда в обе стороны шел под уклон, машинисты, трогаясь, лишь отпускали тормоз, дальше состав катился сам по себе. В тот день пассажирский поезд почему-то не стал дожидаться встречного. Словом, когда мой приемный сын распрямился, весело вытирая губы, он увидел лишь, как исчезают в туннеле последние вагоны.

Дальние пассажирские поезда проходили по этой ветке лишь раз в сутки, и если отставший пассажир намерен был попасть туда, куда ехал, у него был один выход: ждать следующего вечера.

Была весна, Троицын день или что-то в этом роде, воздух напоен был ароматами, из чернеющих за полянами ельников даже после захода солнца неслось кружащее голову птичье пение. Конни Иллафельд в подоткнутой юбке стояла на коленях на подоконнике, мыла стекла; белые руки ее светились в сумерках. Наверняка был манящим и звук, издаваемый влажной газетой, скользящей по стеклу. В общем, не так уж трудно понять, почему Бела Бундашьян замер перед воротами, словно он был не случайный прохожий, а судебный исполнитель.

Почуяла ли Конни Иллафельд, откуда ветер дует? Скорее всего, да. Движение ее руки по стеклу замедлились, между приоткрытыми губами заблестели зубы в сладкой слюне, жгучие зеленые глаза заискрились неистовой радостью, и все это обрушилось на голову моего приемного сына. Бела Бундашьян, наполовину будучи армянином, с его пергаментиой кожей, маслянистыми белками глаз и косматыми бровями, понравился бы с первого взгляда кому угодно. Сам прекрасно зная об этом, он тут же изложил свою историю, историю отставшего от поезда пассажира: он направлялся в Молдову, за нотной бумагой, и к несчастью — или, кто теперь знает, к несчастью ли? — вышел напиться воды. Конни Иллафельд и сама видела, как это случилось, а потому пригласила путника в дом, отдохнуть, а если ему все еще хочется пить, то вон ведро с водой, пусть пьет на здоровье.

Пол в доме был застелен мягким половиком, поэтому Бела Бундашьян снял ботинки и аккуратно поставил их у порога, а сам, пройдя в носках в горницу, тут же случайно наступил на босую ногу Конни Иллафельд, и ему это так понравилось, что он и не стал уже убирать свою ногу с ее ноги.

Стены горницы, ладная крестьянская мебель, домотканые коврики и подушки — все тут источало манящий аромат теста. Тестом пахло и от самой Конни Иллафельд, от ее пушистых подмышек, пухлых, отливающих перламутром бедер; хотя по возрасту она годилась Беле Бундашьяну в матери. Это был аромат неудержимого вожделения, которое вдруг вырвалась из нее, как поспевшее тесто из квашни… В общем, не прошло и пяти минут, как они, потеряв голову, набросились друг на друга. Конни Иллафельд в одном из своих ящиков держала засушенные травы, листья, цветы; все это она высыпала сейчас на половики, и в этом букете дурманящих, терпких запахов они провели без перерыва две или три недели, и даже окна дома запотели от испарений любви. Много позже, когда истории этой давно наступил конец, я заглянул в дневник Белы Бундашьяна, куда он записывал все, что пережил, перечувствовал за месяцы своей любви; оттуда я и узнал все это. Он писал: ею было невозможно насытиться; стоило ему взглянуть на нее, и все его тело напрягалось желанием; ему казалось, даже между пальцами ее ног прячется и зовет его жаждущее лоно. Он с радостью просто взял бы и втянул ее в себя целиком, до последней капли, как стакан холодной воды… У такой любви, конечно, не может быть долгой истории; какими-то тайными тропами к ним уже приближалась расплата.