Евгений Гропянов: В Камчатку

— Только у Худяка спрошусь.

— А без него нельзя? — спросила с надеждой Ефросинья. — Без него, Аверкий, а?

— Ладно, — тут же согласился Аверкий. — С женой пойду прощусь.

— Но чтоб никто не знал, — напомнила Ефросинья.

— Хорошо, — улыбнувшись, кивнул Аверкий и так осмотрел Ефросинью черными узкими глазами, что она потупилась.

На полпути к Пенжине-реке, самой быстрой, широкой и полноводной в Корякском нагорье, отряд Атласова стал на полудневный отдых. И хотя казаки и юкагиры шли тихим ходом, они устали: высокие горы постепенно забирали их силы, завьюженные перевалы, знакомые Луке Морозко по летнему переходу, оказались труднопроходимыми. Приходилось помогать оленям тянуть нарты.

Атласов подбадривал казаков, на перевале пропускал всех вперед себя, следил за поклажей, кричал: «Крепче, крепче ружье держи, паря!» Его нарта, управляемая искусным юкагиром Еремкой Тугулановым, с перевала скатывалась последней.

Отдых был необходим еще и потому, что скоро должна произойти первая встреча с коряками, но где они сейчас, Лука не знал. Поэтому отряд стал лагерем в небольшой долине, которая была защищена от ветров горами, и было видно, как по их гребням ветер гоняет снежные буранчики, те распылялись, но скоро на месте распавшихся буранчиков возникали новые, и все повторялось сначала.

В середине лагеря поставили небольшую юрту для Атласова, Луки, отца Якова и толмача Енисейского. Остальные разложили вокруг юрты несколько больших костров. Забили оленя, достали медные котлы и стали ждать, пока сварится мясо. Холод забирал, у костров стояли плотным кольцом, следя за дымком, который шел от котлов.

Солнце скатилось за горы, осветив на прощанье их гребни, и было видно их белое спокойствие — буранчики уже не играли. С гор полился в долину мороз.

В юрте тоже горел костер, и Атласов при его свете, склонившись, до боли в глазах старался увидеть в упрямых буквах свитка, привезенного в Анадырь Морозкою, какой-либо смысл, но черные значки загадочно молчали.

Он дорого бы дал сейчас за человека, умеющего читать на иноземческом языке, и он спрашивал Луку, далеко ли до того острога, где был выменян свиток («Далеко, ноги успеем сбить», — отвечал Лука), где скрывается тот иноземец. Лука лишь пожимал плечами: он устал повторять, что иноземца не видел, и тойон острожка оказался не слишком разговорчивым, и вообще коряки многое скрывают, побаиваются. Где коряки прячут этого иноземца («Черти их раздери, — ругнулся Лука), они не сказывали, но, видимо, держат за крепкими запорами.

— Ладно, — крякнул неудовлетворенно Атласов, — сыщем. А сейчас поспать бы… А, отец Яков?

Отец Яков не ответил Атласову. Он, уставший, спал сидя, свесив голову на грудь. Лука подстелил запасную кухлянку и, как маленького, уложил на нее Якова; тот даже не почувствовал прикосновения Морозкиных рук, только дернул во сне ногами.

Неожиданно в лагере загомонили.

— Что там? — Атласов кивнул Енисейскому, тот вмиг был за пологом.

— Извещу, — с этим словом Енисейский вернулся в юрту. Он, косясь на спящего отца Якова, осторожно приблизился к Атласову.

— Аверька-юкагир из Анадыря пожаловал… Будто б женка отца Якова больна аль при смерти…

— Ефросинья-то? — Атласов с сомнением покачал головой. — Что скажешь? — обратился он вполголоса к Луке.

— Петька Худяк с юкагиром изустно ничего не передал? — Лука посмотрел вопросительно на Енисейского.

— Если б от Петьки, он бы здесь зараз вертелся.

— Может, чукчи взбунтовали? — все более тревожась, проговорил Атласов.

— Разговор только о Фроське. Отца Якова просит позвать. Разбудить?

— Пусть спит, измаялся, бедняга. Пошли к Аверьке. — Атласов — к выходу, за ним — Енисейский. Лука остался у костра, пошевелил ветки, искры взметнулись к дымоходу, в который заглядывала большая — куском льда — звезда, и Лука подумал: «Не моя ли?»

Отец Яков во сне сладко посапывал, шевелил губами, и было видно, что под кухлянкой ему тепло и уютно, и Луке тоже захотелось спать.

Аверька, униженно кланяясь, твердил жалобно Атласову одно и то же:

— Больна, сильно больна. — Однако взгляд старательно отводил.

«Хитришь, гусь лапчатый. Высечь бы тебя на морозе…» — Атласов нахмурился: ведь неспроста Аверька в лагере, ведь что-то его сюда привело. Ну подождем. И решил до утра к Якову никого не подпускать.

— Дело терпит, — сказал он Аверьке и вернулся в юрту, а Енисейский, задержавшись, шепнул казакам: — Приглядите на всякий случай.