Вильям Козлов - Поцелуй сатаны

— Вы два брата, а такие разные, даже внешне не похожи.

— У нас разные отцы, — ответил Николай. — Я — Уланов, а он — Снегов.

— Красивая фамилия, — сказала Алиса.

Он не понял, какую фамилию она имела в виду, но уточнять не стал. Николай пристально всматривался вдаль, там за островом медленно двигалась серая лодка. Человек в брезентовом зеленом плаще нагнулся над бортом и что-то делал руками. Что делал? Сеть проверял! Издали невозможно было узнать, кто это, но скорее всего, Иван Лукич Митрофанов. Брата укорял за ловлю сетями, а сам перегородил озеро от острова до противоположного берега.

— Соловей! Он всегда в это время начинает, — негромко произнесла Алиса. Она сейчас точь-в-точь как зверек, который к чему-то прислушивается, наклонила набок голову с пышным узлом волос, прищурила глаза. На лице — отрешенная улыбка.

Начав довольно робко, будто пробуя голос, соловей вскоре развернулся во всю свою мощь: звонкие трели, мелодичные щелчки, затяжные стаккато следовали почти без пауз. Откликнулись было еще два соловья, но куда им до первого, оба вскоре умолкли. Будто прислушиваясь к прекрасной песне, затихло зеркальное озеро, даже рыба перестала всплескивать у берегов. Иногда в торжествующую песню любви вплетались грустные нотки. Не успел умолкнуть соловей, как тут же начал другой. Этот высвистывал оптимистическую мелодию, голос был сильный, звонкий, но не такой задушевный, как У первого.

— А соловьихи поют? — шепотом спросила девушка. Глаза ее, казалось, заполнили все лицо. Черные стрелки ресниц оттеняли яркую голубизну.

— Они слушают, — так же негромко ответил Николай — А победителя в этом турнире выбирают себе в мужья.

— Как у них все просто, — вздохнула Алиса — Кто лучше поет, тот и хороший… А у людей? И очень способные бывают подлецами.

— Ты рассуждаешь, как умудренная жизнью женщина…

— Не так умудренная, как ощутимо стукнутая по голове этой самой жизнью. Да и что за жизнь-то была у нас? Одни наверху, презирая народ, нагло врали о нашей счастливой жизни, а другие — внизу делали вид, что верят, и тянули свою лямку, как в старину бурлаки на Волге.

Соловьи объявили антракт. Николай снова взялся за весла. Даже жаль было раскалывать сплошное озерное зеркало. Сейчас в полной мере можно было оценить его название — Гладкое. Озеро и было гладким, черно-бархатистым, и в нем отражался весь окружающий мир.

В центральный райком партии Михаил Федорович Лапин пришел из обкома комсомола в 1984 году. Поработал пару лет заведующим отделом, а с 1986 года стал секретарем, ведающим вопросами идеологии. Считался он перспективным работником и в душе лелеял мечту рано или поздно (конечно, лучше рано!) стать первым секретарем райкома, а дальше… Карьера партийного работника иногда непредсказуема: из райкома можно попасть на высокую должность в обком КПСС, а оттуда — в Центральный Комитет! И примеров тому тьма. Способных ленинградцев охотно приглашали в Москву.

Но в последние годы этой самой перестройки раз и навсегда, как это казалось раньше, незыблемый образ жизни партийного работника стал вдруг круто меняться: закрылись распределители, где всегда можно было взять любые дефицитные продукты, промышленные товары, на глазах стал резко падать авторитет партийного работника и вообще со стороны масс отношение к партии в целом стало негативным. До чего дошло! На выборах в народные депутаты СССР большинство партийных лидеров не прошли даже первый тур голосования! Это был убийственный удар. А ведь раньше, как говорится, автоматом проходили в местные и высшие органы власти видные партийные работники. Кого келейно выдвинут в обкоме, горкоме, те и проходили. Старались не обижать пролетариат, преданную интеллигенцию. Кандидатуры планировались заранее, итоги голосования всегда были почти стопроцентными, а теперь?..

Как же так получилось, что ведущая роль партии заколебалась? Разоблачительные статьи в центральной прессе? Выступления Горбачева, в которых он подверг резкой критике действия партии в народном хозяйстве и вообще в жизни страны? Поначалу партработники успокаивали себя, что, дескать, партия настолько сильна и авторитетна в народе, что может себе позволить покритиковать себя за промахи, обнажить свои язвы, болячки… И вот обнажила! Почитаешь газеты, выступления лидеров перестройки и невольно сделаешь вывод, что, кроме огромного вреда, партия за семьдесят с лишним лет ничего не принесла народу… С такой точкой зрения Лапин никак не мог согласиться. А как же Ленин, которого в каждом своем выступлении цитируют все, кто поднялся на трибуну? Ладно, со Сталиным все ясно — этот оказался преступником, но Ильич, портреты которого висят в каждом кабинете, а бюсты и памятники есть в каждом населенном пункте?.. Ниспровергать такие авторитеты — это значило бы поставить под удар всю сознательную жизнь его, Лапина, партийного работника, карьеру, будущее. Ведь другой работы для себя он и не мыслит. Он с юношеских лет на руководящих должностях. Вся его жизнь отдана партии, народу… Вот тут нужно остановиться. Партии, партийной карьере — да! А народу… О народе, точнее, о массах Михаил Федорович меньше всего думал, как и его коллеги, знакомые партийцы. Народ — это было нечто аморфное, книжное, даже Ленин называл народ массой, толпой, а еще раньше — чернью. И эта толпа никогда не вызывала у Лапина теплых чувств. В ней всегда таилась какая-то опасность, угроза, ожидание чего-то непредсказуемого. Лишь стоя на трибуне на Дворцовой площади и глядя на медленно двигающуюся толпу демонстрантов с лозунгами и плакатами, которые партия начертала для них, Михаил Федорович испытывал гордость за вышестоящих товарищей, за себя, за строй, при котором он Живет. Этот строй высоко вознес его над толпой. Он смотрит на нее с трибуны сверху вниз. Он — личность, Индивидуальность, а толпа — безлика и безгласна, куда ей скажут повернуть, туда она и покатится… Организованная, с портретами сытых и надменных вождей в руках, толпа десятилетия была послушной, как укрощенная река, пущенная после революции по новому, специально для нее вырытому руслу канала…