Валерий Роньшин: Игра в дурака [сборник рассказов]

— Пухленький, — хихикнула Мванга, ущипнув меня за щеку. Глаза её заблестели.

Мне это крайне не понравилось. Крайне.

— Хочу свежей печёночки, — капризно заявила принцесса.

— Где ж я тебе вот так, с ходу, печёнку возьму? — удивился Порфирий Дормидонтович.

— У него вырежь! — потребовала Мванга, жеманно указав на меня чёрным мизинцем.

— Послушайте–ка, дамочка, — сказал я с раздражением, — оставьте свои африканские замашки при себе. Ясно вам?

— Валерий Михалыч, — тут же бросился Шишигин на защиту своей жены. — Вы её не так поняли. Марфа кончила Сорбонну, а потом ещё и Гарвард.

— Я не знаю, где она там кончала, — сказал я, — но для меня чёрномазый — это прежде всего л юдоед ! Как в прямом, так и в переносном смысле.

— Вы расист! — закричал Порфирий Дормидонтович. — Валерий Михалыч, вы расист!

— Да, я расист! — ответил я с гордостью. — А ваша жена — людоедка!

— Да как вы… — задохнулся Шишигин от возмущения.

— Порфи–и–ша, — зычно прикрикнула на него принцесса Мванга. — оставь–ка свои российские замашки при себе, как говорит наш начинающий писатель. Да, я людоедка! И не вижу в этом ничего плохого. У меня и папа — людоед; и мама — людоедка. Кстати говоря, жена вашего Пушкина тоже была людоедкой.

— Наталья Николаевна — людоедка?! — ахнули мы с Шишигиным в один голос.

— Вы ленивы и нелюбопытны, — презрительно усмехнулась Мванга, — и не знаете собственной истории. Я вам сейчас та–а–кое порасскажу.

И она нам та–а–кое порассказала:

Мало кто знает, что жена поэта Пушкина, Наталья Николаевна Гончарова, была самой настоящей людоедкой. Из–за неё у Пушкина постоянно происходили неприятности. Приедет, бывало, великий поэт в Михайловское, стихи пописать. Вдруг стук в дверь.

Входит управляющий и у порога мнётся.

— Ну что там ещё? — с досадой поворачивается от стола Пушкин.

— Так что, барин, жена, значит, ваша намедни двух мужиков съела.

— Каких ещё мужиков? — морщится Пушкин, слыша неправильную русскую речь.

— Прохора, пастуха, стало быть. И Егора Трофимова, он в кузне работал.

А тут и сама Наталья Николаевна этаким пушистым котёнком ластится.

— Сашенька, Сашенька, не дашь ли денег на булавки?

— Ты вот что, Наталья, — строго говорит ей Александр Сергеевич, — ты кончай такими делами заниматься. Мы всё–таки не в Африке живем, а в Михайловском. А если до государя дойдёт?.. Тогда что?..

— О чём это ты, дорогой? — дурочкой прикидывается Наталья Николаевна.

— Ты дурочкой не прикидывайся. Только что управляющий приходил. Опять ты двух мужиков съела. Ты же в прошлый раз мне слово давала, что с этим навсегда покончено!

— Ну а если мне кушать хочется, — капризничает Наталья Николаевна.

— Мне, может, тоже кое–чего хочется, — отвечает Пушкин. — Но я себя сдерживаю. И ты изволь себя сдерживать!

— Хорошо, Александр Сергеевич, — зловеще так говорит Наталья Николаевна. — Хорошо.

И молча — за дверь.

А на другой день — где Александр Сергеевич? Нет Александра Сергеевича.

Искали–искали… В пруду багром шарили. Лягушки — есть. Раки — есть. Великого русского поэта — нет.

Съела.

Это уж потом большевики придумали Дантеса… дуэль на Чёрной речке… Чтоб лишний раз царский режим пнуть.

Нет, Дантес, конечно, тоже был. Да только прожорливая Наталья Николаевна его ещё раньше Пушкина слопала. Так что убить «солнце русской поэзии» он никак не мог.

Однажды я зашёл в гости к Порфирию Дормидонтовичу. Мы выпили водки и сели играть в карты. Когда я в пятый раз оставил Шишигина «в дураках», он нахмурился и сказал:

— И всё–таки, Валерий Михалыч, нет в ваших рассказах русской боли. Вот нет–таки нет. Не страдает ваше сердце ни прошлыми бедами Отечества, ни нынешними. О России надо писать. О том, что…

— Уже написал! — перебил я, доставая рукопись. — Хотите почитаю?

Великий писатель нахмурился ещё больше.

— Я смотрю, батенька, вам рассказ–то написать, что поссать сходить, — неодобрительно качал он головой. — А вещь нужно вынашивать. И может, даже не один год. К литературе должно быть благоговейное отношение. Благоговейное . Литература, батенька — храм!.. Храм! Она кровью пишется, а не жопой… — Порфирий Дормидонтович помолчал, а после прибавил уже несколько поспокойнее: — Ну ладно. Больше ничего умного в голову не приходит. Но эти мысли вы, надеюсь, успели записать?