Всеволод Фабричный - Эскапизм

* Павел Алексеевич Опенкин дожил до пятидесяти одного года и ни разу не выругался матерно. Мысли не в счет — им не прикажешь. Но из уст его никогда, никогда, никогда не вылетало непотребное слово. А на прошлой неделе вылетело. Павел Алексеевич работал преподавателем в авиационном техникуме. Каждое утро перед занятиями преподаватели собирались в маленькой учительской и обсуждали свои дела и делишки. Мир сменялся войной, но жертв почти никогда не было. У Павла Алексеевича была своя добрая и нерушимая традиция: в течение многих лет он каждое утро приносил в учительскую прямоугольную коробочку овсяного печенья. И все учителя угощались им во время перерывов на чаепитие. В один прекрасный день (вторник) он как всегда положил коробочку на стол, а когда после нескольких уроков был обеденный перерыв, обнаружил, что она (нераскрытая) лежит в мусорном ведре возле раковины. И что–то произошло со старым учителем. Может быть горечь накопилась за много лет, может быть невыносимым показалось видеть свою ритуальную доброту в мусорке. Он запрокинул назад седую, увесистую голову и очень, очень громко закричал: «Пиздюки!! Ненавижу вас! Ох, как же я вас, проклятых ненавижу!». Все испуганно молчали, да и он после этого замолчал. И потом после этого неприятного эпизода все больше и больше уходил в себя (но теперь часто матерился вслух). Кто–то из коллег даже пустил слухи, что Опенкин занялся домашним чернокнижничеством и путем смешения крови, семени и трутовиков пытался вызвать какое–то существо. Но эти данные не могут быть уже никогда проверены.

* Петр Витальевич Семенов рос сдержанным, молчаливым мальчиком. Родители редко видели его улыбающимся, а что касается смеха или верещащего детского хохота — так этого вообще не бывало. Сейчас маленькому Пете девять лет, он гуляет вместе с мамой по парку, и вчера он в первый раз в жизни хохотал. Дело в том, что вечером его отец, видя особенно хмурое настроение сына, как всегда попытался его развлечь и вот что он на этот раз придумал:

«Петя, а представляешь, если бы провели такие спортивные соревнования, где участвуют совсем непригодные для спорта люди. Полные инвалиды! И спорт специально был бы подобран, чтобы им было тяжелей. Слепые бы фехтовали, безногие катались на утюгах по льду, безрукие плавали наперегонки, а идиоты играли бы в шахматы!»

Маленький Петя залился смехом. Отец сперва остолбенел, а потом и сам стал хохотать. И потом весь счастливый, сияющий вечер Петя подходил к нему и, хихикая, говорил:

«Папка, папка! А как слепые–то фехтуют!»

* Виктория Абрамовна Иванова сильно маялась желудком. Дошло до обезвоживания, анорексии и видений. Ей казалось, что под ее кроватью притаился некий Белый Гладиатор, и — как только она закроет глаза — он выскочит, навалится на нее и начнет поедать с головы. Проходили дни, лучше ей не становилось, но когда–то — в редкие минуты просветления — она записала свое видео на вебкамеру и послала всем своим школьным подругам. На видео она попрощалась со всеми и, тихо плача, сообщила, что жить ей осталось недолго. Не обошлось и без глупостей: увлекшись скорой смертью и, таким образом, полной безнаказанностью — она лепетала о каком–то Вите и его сахарном пенисе (только она не сказала «пенис», а использовала иное словечко). Видимо, это было признание в безответной любви. Также было сказано что–то вроде: «…как классно было бы, чтобы все люди в мире…» и потом что–то сладенькое и несбыточное. То, что приходит с ожиданием конца. В общем, девица наговорила лишнего. На видео пришло много соболезнующих и восторженных сообщений. Умирающая стала центром позитивного внимания.

Но случилось неожиданное: Виктория Абрамовна Иванова выздоровела. Причем полностью и без каких либо чреватых будущему осложнений. Потолстела и зарумянилась. И ей было очень стыдно за видео. Когда она вспоминала о нем — ей совершенно не хотелось жить и выздоровление было даже в тягость. В школу, в свой десятый класс, она пока что не ходила. А когда пошла — то нарисовала себе под глазами круги и перед самым отходом съела тюбик ромашкового крема для рук и запила жидкостью для полоскания рта, чтобы ее в школе рвало. Ей было стыдно являться назад такой здоровой. Ее действительно мощно и с прихрипами выворачивало уже со второго урока, и она создала нужное впечатление полной доходяги, но это не помогло. Уховертки сомнений навечно поселились в ее золотистой голове. Весь десятый класс (и половину одиннадцатого) она чувствовала себя виноватой в том, что обнадежила подруг, пообещав умереть, но все–таки не умерла.