Всеволод Фабричный - Самоед

Он представлял собой неглубокую яму с цементным полом и стенами. Круглый полуподвал, возвышающийся над землей примерно на метр. Отверстие было покрыто толстой пластиковой пленкой и когда я приподнимал эту пленку — то всякий раз дрожал от любопытства и возбуждения. Трупы, шкуры, кости сельских коров были утрамбованы, свалены в кучу, навеки перемешаны друг с другом. Почти все останки были завернуты в полиэтилен, прилипали у нему и когда я отдирал его — сотни черных хищных жуков, многоножек, личинок бешено извиваясь, щелкая и шурша бросались врассыпную, зарывались поглубже — в более древние слоя гнуси. Я приподнимал следующую завесу — срывал полиэтиленовый занавес второго театра и все повторялось снова. Запах был не таким уж сильным — пятьдесят процентов содержимого скотомогильника составляли кости и коровьи черепа, но в данном случае запах не особо меня интересовал. Я просто хотел подержать в руках длинную кость, потыкать ею гнилую, облезшую шкуру, сорвать насекомым их круглосуточный обед и затем просто посидеть на цементном краю, послушать шум деревьев и ни о чем не думать….

Идиллия! Нирвана! Сокращение оргазмической платформы двенадцатилетней души. Я бы многое отдал, чтобы завтра утром проснуться в том месте с бутылкой….ну скажем — Зубровки в кармане брюк. Побыть там часа полтора. Поговорить с костями, еще раз поэкспериментировать — можно ли ударом ноги разбить коровий череп… К сожалению — это уже нереально. Я уверен, что и скотомогильника того давно уже нет.

Сейчас, увы, у меня нет таких источников вдохновения… Несколько лет назад я работал на обувном складе, на пятнадцатиминутных перерывах выходил на складские «задки», взбирался на мусорный бак, курил, слушал музыку и наблюдал ежедневные трансформации огромной дохлой крысы, которая валялась около стены рядом с пустыми бутылками из–под моего утреннего рома и виски, которые я не бросал в бак, а аккуратно (соблюдая какие–то сложные ритуалы) укладывал на асфальт дабы прибавить своему обеденному месту….некую отчаянную лихость. Дать прохожим понять, что тут обедают пропащие люди… Что тут им не стерильный ресторан, а сложная судьба — полная опасностей, мертвых грызунов и сигаретных окурков. Что поделаешь…Дешевое ребячество…Бравура перед самим собой…Когда же я наконец перепрыгну через эти глупости?

Так вот: пресловутая крыса невероятно скрашивала мои одинокие, пьяные перерывы. Грызун увеличивался, вдувался, размокал от дождя, скукоживался от солнца, потихоньку сбрасывал рыжую шерсть. Каждый день с крысой случалось что–то новое. Опарыши (моя давняя и не побоюсь сказать — заветная любовь) творили черт знает что… Порою труп ходил ходуном от их внутренних поползновений. В конце каждого дня я переворачивал крысу ботинком, что очевидно безумно злило опарышей потому некоторым из них приходилось какое–то время беззащитно лежать на асфальте и затем медленно, вслепую искать свой ядреный, мохнатый дом. (видите: с годами я стал более смирным — в данном случае я лишь только переворачивал крысу, а давным–давно в семилетнем возрасте я помню, что не только переворачивал, но и ежедневно нюхал мертвого голубя, который долго и отрешенно лежал возле забора детского сада. Какая–то старушка заметила меня, склонившегося над птицей и сказала с добрым смехом:

— Что ж ты мертвую птичку–то трогаешь? Живых трогать надо!

Когда от моей крысы оставался почти уже один скелет — кто–то убрал ее. Фильм «с продолжением» прервали на последней серии.

Что же еще добавить к этому септическому эссе? Что еще вдохновляет меня и переполняет мои мозги допамином?

Да пожалуй что старые, довоенные пособия по хирургии (ах! величие абсцессов! миниатюрные вулканы фурункулов!), все что касается судебной медицины (жировоск, асфиксия младенцев по–глупости запершихся в чемоданах, лягушечьи лица утопленников), грибы–слизевики, неблагополучные районы, где истощенные наркоманки тщетно пытаются найти вену на кровоточащих желтых ногах, горящие свалки, серные пробки, беззубые юродивые спящие около вентиляционных отверстий, пункты приема бутылок, сельские уборные (в данном случае я жертвую своим жестким принципом о мерзости человеческой вони — уборные я уважаю, особенно если посветить вглубь ямы фонариком….такой Вавилон червей вы не увидите никогда!), распухшие пальцы нищих алкоголиков с выпуклыми ногтями и сахарными болячками, подвалы где еженощно происходит робкая педерастия и педофилия, прорвавшиеся канализации, кожно–венерические диспансеры (какой смешной и нелепый стыд на лицах некоторых посетителей!), медведок, коряги в лесу, которые можно поднять и узреть влажную, мучнистую плесень на обратной стороне, полусонные мечты о некрофилии (возможно и сам когда–нибудь…даже страшно становится…), рак, обнаженные иглы на заплеванных тротуарах, метастазы, грязные ковры в дешевых отелях, смятая порнография в мусорном баке на задворках секс–шопа, тухлая вода в которой две недели стояли нарциссы, вороны деловито разбирающие только что выброшенные из окна остатки жратвы, ночную, неубранную рвоту на ступеньках метро, пластмассовые корзинки с окровавленными ватными тампонами в палате где берут кровь на анализы, оспа, оспины, выдранная собачья шерсть, перхоть на плечах неопрятных мужиков, дьявольски–зловонные кусочки пищи, которые иногда сохраняются в дуплах моих зубов по несколько дней и потом все таки выковыриваются настойчивым языком, отлепившиеся от чьих–то каверн коричневатые пластыри на дне плавательных бассейнов….Да мало ли прогорклых вещей на свете?