Таир Али: Ибишев

Эдипу было несравнимо легче. Ему было даровано великое счастье не — узнавания. Зная, как и Ибишев, свое будущее, он в упор не узнавал его. Да и ко всему прочему Эдип никогда не был статистом. Эдип был героем, почти полубогом, разгадавшим загадку Сфинкса.

Ибишев разжал липкую от пота ладонь и осторожно положил бритву на ржавый край железной мойки. В насыщенной влагой воздухе монотонно звенят комары. На стене пыльная лампочка без плафона. Свет ее кажется густым и тяжелым.

Ему все еще тяжело дышать из–за комка горечи, стоящего в горле. Видение пропало. Вокруг него привычный мир. Но он больше не верит в него. Ибишев стягивает с себя майку и грубые сатиновые трусы. Он отходит назад, в самый конец ванной комнаты, чтобы поместиться в зеркале. Привычное отражение. Все как обычно: лицо, тело, глаза. Разница лишь в том, что теперь он знает — там, за этим отражением, которое всего лишь фантом, его настоящий образ — маленькое уродливое насекомое с выпирающими ребрами и впалой грудью, обтянутой пористой кожей, похожей на резину. Насекомое шевелится, перебирает короткими лапками, дышит, и в его выпуклых сетчатых глазах отпечатались боль и бесконечное одиночество.

Он стоит, упершись худыми руками в край раковины и, не отрываясь, смотрит на самого себя. Из крана тонкой струйкой идет вода. На ручке двери висит полотенце. Ибишев дрожит. Его выпирающие лопатки похожи на обрубленные крылья падших ангелов. Отсюда не видно, но по лицу его текут горячие слезы.

Ибишев не закричал, когда старое зеркало хрустнуло и покрылось паутиной трещин. Он не закричал и после того, как оно стало скользкими от крови и с грохотом посыпалось в раковину. Он не кричал и когда темная кровь залила ему глаза, и подбородок, и шею. Он не чувствовал никакой боли. Вообще ничего не чувствовал, кроме холодеющих кончиков пальцев. И он продолжал биться головой в проклятое зеркало до тех пор, пока комок в горле не закрыл совершенно доступ воздуху. И тогда Ибишев, почти потеряв сознание, рухнул на колени и, собрав все свои силы, отчаянно закричал, чтобы, наконец, выдавить из себя этот омерзительный комок горечи.

Ночной мотылек кружится вокруг пыльной лампочки. Крылья его покрыты золотисто–коричневой пыльцой, похожей на прах. Вновь обретенная способность дышать. Воздух, все еще горчащий, но такой желанный, такой необходимый, со свистом врывается в закупоренные легкие… На стене, и на полу, и в раковине, полной разбитых кусков зеркала, подтеки крови.

Дверь рванулась, отлетела задвижка. Алия — Валия в одинаковых ночных, обе дрожащие, почти белые от ужаса, вбежали в разгромленную ванную и одновременно запричитали над окровавленным и голым Ибишевым.

Ибишеву наложили четыре или пять швов и грубый, слегка искривленный шрам, напоминающий набухшую кровью коричневую пиявку, навсегда присосался к его узкому лбу. Он будет сопровождать Ибишева до самой смерти.

(Энтелехия* — потенциальная возможность материи)

1.

Когда–то мне было о ком заботиться. Ровно тысячу лет назад. У меня была мать, и отец, и брат. У меня была женщина. Жена. Но прошло целое тысячелетие, и серая пыль поглотила их всех до одного. И все они стали призраками. Что толку от фотографий? Я все равно не помню их лиц. Только иногда во сне они говорят со мной. Раньше это пугало меня. Но потом я привык. Что поделаешь? Денизли перенаселен призраками. Они повсюду, куда ни посмотришь. Призраки мертвых, призраки живых. Тысячу лет назад я еще пытался разобраться во всем этом. Пытался отделить тени мертвых от образов живых, но теперь, когда сам я стал почти тенью, это потеряло всякий смысл. Я отчетливо помню день, когда умерла мать — ей было восемьдесят три, но совершенно не помню, что стало с моей женой и почему я вдруг оказался совершенно один в пустом доме.

Как странно, в последний раз я видел Селимова, когда ему исполнилось четырнадцать лет, столько же, сколько Ибишеву, про которого он пишет книгу. Временами мне начинает даже нравиться эта его книга. Хотя я, конечно же, написал бы ее по–другому.

Я сижу на перевернутом железном ведре, прислонившись спиной к покосившемуся столбу электропередачи. Мне не жарко в моем драповом пальто. А над городом бушует мусорный ветер. Безумный юго–западный ветер. Он поднимает до самого неба огромные клубы желтой пыли и гонит по гудящим улочкам города кучи дребезжащего мусора и старые газеты. Море беснуется. Оно сплошь в зелено–бурых пятнах. Вскипает грязной пеной и с грохотом обрушивается на разбитую эстакаду. Ржавые рыбацкие баркасы в гавани беспомощно раскачиваются и протяжно гудят под ударами волн. Проклятый мусорный ветер. Он обрушивается на город неожиданно, без предупреждения. И лишь собаки за несколько часов до его прихода начинают жалобно скулить и прятаться по подвалам. И их шерсть стоит дыбом от разлитого в воздухе электричества. Мусорный ветер приносит бесконечную головную боль, сердцебиение и смутное, невыразимое словами беспокойство, похожее на страх. Я помню время, когда в Денизли еще не дули мусорные ветры. Я помню время, когда медленно умирало море.