Таир Али - Идрис-Мореход

Кончился праздник. На фонарных столбах остались висеть трехцветные флаги. Судя по перекидному календарю и серебристым косякам сельди, плывущим в открытое море, остров уже пересек невидимый меридиан, сразу за которым начинается лето. Лето 1919 года (о, эти проклятые зеркальные цифры).

Морские ванны.

— Ух! Холодная! — визгливо кричит доктор, стоя по колено в воде в черном купальном костюме, плотно обтягивающем его грудь и жирные ляжки.

— Может, искупаешься?

— Нет, нет!..

— Ну, как знаешь! — доктор шумно хлопает себя по животу и, поправив на голове резиновую шапочку, осторожно идет по отмели вперед.

Закат долгий и мучительный, будто агония. Солнце, разрезанное пополам линией горизонта, продолжает исходить светом, от чего маленькая бухта, прикрытая по обеим сторонам скалами, густо окрашена в цвет меди. Откуда–то из глубины острова явственно тянет запахом гари. Сидя на полотенце, расстеленном на песке, Идрис Халил рассеянно следит за тем, как Велибеков, зажав ноздри рукой, шумно ныряет.

Болит голова.

Отфыркиваясь, доктор выпрыгивает из воды и машет исчезающему солнцу. На востоке, там, где сгущается фиолетовая тьма, уже явственно проступают знаки зодиака.

Возвращаются они уже в полной темноте. Прямо перед ними Соломенный путь, рыбьим скелетом протянутый над черными крышами поселка. Одиночество. Идрис Халил проводит ладонью по лицу, сверху вниз, одиночество морехода под мерцающими звездами.

Шторм начался сразу после полуночи.

Все ночь напролет яростный южный ветер гнал к берегам острова армии прозрачнотелых медуз, от которых море светилось на много верст вокруг, и в его обжигающем дыхании был жар раскаленных песков с противоположного берега Каспия. Он надламывал тощие кипарисы, рвал ставни на окнах, стеклянные плафоны уличных фонарей, не выдержав его напора, один за другим разлетались на мелкие осколки, а огромные волны с шипением перекатывались через палубы сторожевых кораблей, прячущихся на рейде. Те несколько часов, что продолжался шторм, отчаянно выли собаки, ослепленные страхом и горячей пылью, которая совершенно завесила остров.

Ветер сорвал и унес в море все трехцветные флаги.

Когда утром следующего дня шторм, наконец, утих и взошло солнце, которое, по предположениям безумного ахунда, всю ночь напролет в кромешной тьме запертой комнаты читавшего по памяти суры из Книги, могло уже и не взойти, оливковая роща на выезде из поселка затрещала от невыносимого жара, а редкая трава по обочинам дороги, еще сохранявшая свой изумрудный цвет, почти сразу выгорела до бурой черноты.

…Идрис Халил собирает вещи. Вещей немного. Одежда — пара старых костюмов, рубашки, белье, отдельно — книги, среди них поэтический альманах, поля которого испещрены фиолетовыми пометками, письма, опасная бритва, помазок, мыльница, ящик фотографий из дома Рустамяна, одеяло, пожалуй, что и все. Получается один туго набитый саквояж и небольшой тюк.

На узкую улочку, выбеленную солнцем, медленно выезжает фаэтон с откинутым верхом. Проехав до ее середины, он останавливается у дверей дома. Идрис–мореход выглядывает в окно. Пора! Сердце его учащенно бьется — это призрачные гудки пароходов и поездов вновь доносятся до него сквозь жаркое марево, плывущее над соседними крышами, и хотя он точно и знает, что время для нового путешествия еще не настало, душа его трепещет от радости.

Мамед Рафи спускает вниз вещи.

После прохладного полусумрака дома рукотворная геометрия пустынной улицы, звенящей от полуденного жара, с ее назойливым контрастом узких прямоугольных теней и безграничного света, кажется почти сном. Идрис Халил невольно щурится.

На углу у фонарного столба стоит старик с длинными четками в руках. При появлении Идриса Халила он снимает шапку и кивает.

— Доброго пути, ага–бей!

— Спасибо, Гасым!

Идрис–мореход подходит к нему, чувствуя сквозь толстую подошву сапог раскаленные камни мостовой, протягивает бумажную купюру — свежеотпечатанный рубль Республики, ровно вполовину меньший по размеру, чем николаевский, но почти такой же по оформлению.

Старик благодарит его и прячет деньги в шапку.

…И опять — узкие серые дороги поселка Пираллахы образца 1919 зеркального года — крутые повороты, колдобины, мертвый песок вдоль каменных стен. И горькая пыль, поднимаемая копытами лошади, повисает в неподвижном зное. Редкие прохожие с темными разводами пота на рубахах, пропуская повозку, смотрят ей вслед долгим внимательным взглядом.