Лана Райберг: Записки уличного художника. Нью-Йорк

— Можно, конечно, использовать элементы кубизма, но в данной концепции они неоправданны.

Я тихо, одними губами, прошептала:

— А мне нравится. Очень свежо, колоритно и настроение есть.

Он благодарно взглянул на меня глубокими бархатными глазами и вежливо, но твёрдо выставил нас из мастерской.

После окончания института Воронина приехала из другого города навестить меня и упросила вместе сходить домой к кумиру — якобы они переписываются, и ей нужно что–то ему передать. Из Гомеля она привезла фотографии работ своего друга, умершего в психбольнице и ставшего знаменитым художника. B Минске открывалась его персональная посмертная выставка. По дороге Воронина твердила:

— Он всё равно будет моим мужем, всё равно…

Дверь нам открыла невзрачная женщина с младенцем на руках. У неё было умное, уставшее лицо.

— Антон, тебя! — крикнула она в глубину квартиры.

По дороге назад Воронина возмущалась:

— Это же надо, на какой неинтересной женщине он женился! Клуша какая–то!

И вот это известие — его уже нет. Наташка, приславшая мне грустную весть, в письме добавила: «Oн слишком отошёл от жизни, слишком углубился в творчество, и жизнь ему отомстила…» Я поплакала, поставила в церкви свечку и иногда думаю «Почему?» Он не вырвался из города, из времени, ставших ловушкой, и навсегда уехал жёлтым трясущимся автобусом в никуда, с непокрытой головой и с нерастаявшими снежинками на чёрном воротнике пальто…

Интересно было бы встретиться сейчас со Светкой Ворониной, узнать вышла ли она замуж, где работает. С её энергией, талантами, жаждой власти она не может заглохнуть в какой–нибудь строительной конторе. Уже тогда, сразу после института, она и преподавала живопись в училище, и вела кружок для самых маленьких по собственным методикам, и её четырёхлетние воспитанники затыкали за пояс учеников художественной школы. Увы… Никакой информации о ней найти не могу.

Мы с ней не виделись с 1990 года, с той ссоры в Донбае, за два года до моей эмиграции. Совсем как Герцен с Добролюбовым, мы стояли на выступе горы, только спорили не о судьбах русской революции. Впервые за десяток лет дружбы мы так гнусно, по бабски ругались.

Подруга кричала:

— Ты предательница! Как ты можешь покинуть Родину?!

Я, воспитанная на традициях мировой литературы, орала в ответ:

— Причём тут Родина! Я никому и ничему изменять не собираюсь!

Я просто хочу уйти от нищеты, я хочу по утрам пить апельсиновый сок, а не грызть корочку хлеба!

— Ты неудачница! Если ты тут не смогла ничего добиться, то чего ты добъёшься в чужой стране?! Как можно так опуститься — быть готовой мыть полы!

— А твоё какое дело? Чего ты так переживаешь? Мыть полы — не унижение, а средство заработка! Смотри, как бы тебе самой не пришлось мыть полы.

В гостиницу мы возвращались порознь. Это была не просто ссора, это было тотальное отчуждение. Мы испытывали друг к другу неловкость и враждебность. Я всегда боготворила Воронину, восхищалась её умом, эрудицией и талантами, закрывая глаза на подругину резкость и неуживчивость. В студенческие годы не раз выступала парламентёром между подругой и студентками, с которыми она умудрялась постоянно конфликтовать. Сейчас, через несколько лет после окончания института, когда мы оказались практически заперты в одной комнате, вынужденные проводить время вместе, вырванные из привычной среды, оказалось, что мы с трудом переносим общество друг друга. Её раздражала моя дисциплинированность, меня — её вечные опаздывания.

В так называемом доме отдыха делать было решительно нечего. Мы маялись от безделья, слоняясь по горам и сидя у ручья, но тем не менее в столовую опаздывали. Светке в надоевшем ничегониделании нужно было дотянуть до последней минуты, затем долго переодеваться в комнате к обеду или ужину, и в итоге мы появлялись в столовой последними и ели остывшую еду за грязным, опустевшим столом.

В конце концов я психанула и её больше не ждала, предпочтя горячие обеды и общество других отдыхающих вечной неоправданной суете. Всё нас в друг друге раздражало, а тут выявились идеологические разногласия и общаться мы не могли — переходили на ссору, выяснение отношений, критику взглядов друг друга, обвинения во всех смертных грехах. К счастью, Света соблазнила проводника, русского угрюмого парня, помешанного на лыжах и ненавидящего летнюю работу экскурсовода для скучающих дамочек (каждое утро у нас была экскурсия в горы) и стала проводить всё время с ним, избавив нас от тягостного общения. Я уезжала, а она оставалась на второй срок.