Павел Мухортов - Повести и рассказы

— Ты что, идиот, спишь там?! — орал Ходанич, зная как злится Хомяков при этом.

— Да-а, — для вида зевнув, соврал Васька, хотя внутри клокотал злой огонь

Ходанич чопорно загоготал: — Слышь, Хомяк, пока ты там харю мочил, я провернул одно дельце.

— Опять очки?

— Смеешься?

— Джинсы?

— Нет.

Васька представил лоснящееся от удовольствия лицо Ходанича.

— А что же, не тяни?

— Тут стишки подвернулись. Въехал? В такой синенькой обернутой тетрадочке. Почерк — сплошная каллиграфия. Ягодка, — Ходанич опять загоготал. — Какая буря чувств! Хоть вешайся. Да ты послушай, умрешь, если прочитаю.

— Валяй, — брезгливо поддакнул Хомяков. Сморщился. Его коробило, когда читали что–что чужое, чистое и сокровенное, однако не потому что его заедала совесть, хотя среди десятка оставшихся в нем чувств, мелькала частица и этого. Он внутренне не принимал предложения Ходанича из–за страха, что и его личное когда–нибудь могут безжалостно выкрасть, растоптать, посмеяться, а Васька по–прежнему собирал марки и кое–что выписывал из специальной литературы.

— Ты слушай, брат лихой! — все больше распалялся Ходанич.

К сердечной ране подорожник не приложишь,

Любовь ушла, его теперь не приворожишь.

Но есть на свете приворотная трава,

Но есть на свете приворожные слова.

— Чуешь, абориген! Кому адресует она свои слезные излияния?

Но Хомяков не дослушал его и бросил трубку: — Урод!

А утром Ходанич читал перед классом душевные творения Елены, лицемерил, размахивал руками, подобно страдающему влюбленному. И высокие, страстные слова, вылетавшие из уст холеного, с иголочки одетого наглеца, попахивающего «Консулом», превращались в грубые и пошловатые.

Когда Лена зашла в класс, то долго не могла понять, почему все смотрят на нее. Сознание еще не воспринимало смысла комментариев, ошметьями срывавшихся с губ Ходанича. Она обводила взглядом каждого сидящего и везде читала настороженность, немой вопрос. И тогда она увидела Ходанича, вернее синенькую тетрадочку в его руках. Парты, доска, учительский стол мгновенно полпыли перед ней, навернулись слезы. В ту тетрадку она годами заносила самое–самое, дорогое и близкое сердцу. Пошатнувшись, она рассеянно протянула бесчувственную руку и, шагнув к Олегу, прошептала:

— Я прошу тебя… отдай.

Он грубо и больно оттолкнул ее: — Не мешай! Искусство должно принадлежать массам.

Она повторила просьбу. Он куражился.

— Я прошу тебя, — сквозь сазы шептала она, — отдай. Ну, отдай, пожалуйста. Я прошу тебя.

Ходанич торжествовал. Он кривил рот в иронической насмешке и бросал ей в лицо оскорбление за оскорблением.

— Шмара, таскаешься вечерами по барам! По дискотекам! Веселишься в компании всякого сброда! Крутишь роман с Хомяковым из соседней школы. По нему колония плачет! И ты еще смеешь говорить о чести?! Гнилой базар! Ты потеряла ее! Давно! Так давно, что сама забыла: где, с кем и когда. Высокие слова! — он артистически подпер локтем бок.

Лена продолжала стоять с протянутой рукой перед ним, возвышающимся на кафедре в надменной позе и все молила сквозь слезы:

— Отдай, пожалуйста. Отдай. Я прошу тебя.

— Да ты же ничтожество! — орал Ходанич на потеху окружающим. — Не смей говорить — пожалуйста! Ты недостойна.

Он швырнул тетрадку к ее ногам. — Держи Цветаева! Исчезни. Что ты здесь стоишь после этого? — он высоко вскинул голову и зашагал между рядами парт.

Всхлипывая, Лена подняла дневник, бережно расправила края, стряхнула пыль, и, убегая из класса, отчаянно смяла ее в маленьком кулачке…

Целыми днями Геннадий готовился к экзаменам и не выходил из дома. Никогда еще так тяжело он не переносил разлуку с кем–либо. Геннадий даже не подозревал о том, что в него может вселиться такая непреходящая грусть по человеку. Для него стало очевидным новое, еще не пережитое чувство — внезапно родившаяся любовь к девушке, теперь уже настоящая. Он не строил планов на будущее, не мечтал, просто было необходимо видеть Лену, говорить с ней, быть рядом…

Наконец экзамены начались…

… Он влетел домой. А еще через час, несуразно отвечая на вопросы озабоченной мамы, выходил из квартиры. Вот и знакомый, ставший родным двор. Он ворвался в подъезд, вызвал лифт, но не дождался и побежал наверх, перепрыгивая через три ступеньки. Дверь открыла Лена. В ее чудно вспыхнувших глазах Генка увидел неподдельную радость… Он засмеялся, осознав вдруг, каким мокрым стоял перед ней от беготни, сообразив, что забыл цветы и представив свой вид со стороны. Пробурчав что–то нескладное, Геннадий хлопнул себя ладонью по лбу и искренне, с улыбкой огорчения, виновато опустив восторженные глаза и также виновато, но для смеха заводил носком кроссовок, промычал: — Ну и башка же дырявая у меня! Забыл, честно говоря, самое главное и элементарное. Извини, так хотел тебя скорее увидеть, что все остальное упустил, — и таинственно, как будто от этих слов зависело нечто важное, прошептал, весело озираясь по сторонам, — забыл цветы…