Павел Мухортов - Повести и рассказы

— Вы должны извиниться перед Таисией Давыдовной, — менторским тоном выкладывал завуч очередной тезис своего плана. — Скажете, что инцидент оценили необдуманно, что больше этого не повторится.

— Григорий Иванович, — перебил Генка. Ему хотелось бежать из кабинета от липких, противных фраз, но он одергивал себя.

— Разве я плохо сделал, что честно сказал свое мнение о хулиганской выходке одноклассников? Разве за правду бьют?

— Ах, Ткачук! Все мы люди, все мы человеки. Мы не идеальны. Но вы с Хомяковым учитесь с пятого класса. Разве можно так, перед последним звонком. Вы же хотели поломать ему судьбу.

«Ломал или нет — это еще вопрос. Но то, что поломать надо, это точно». — Григорий Иванович, они совершили хулиганство. Я никогда не откажусь от своих слов.

— Ткачук! Ты и Филковский — главные виновники этой злосчастной истории. Вы все врете и врете прямо в глаза, как вам совесть позволяет?

— А вы мою совесть не трогайте!

— Да, вчера, Ткачук, на собрании не было еще одного человека, свидетеля Троицкого. А сегодня директор встретила его, поговорила и получается, что виноват Филковский.

— Григорий Иванович, да здесь не надо долго думать.

Троицкого не было в школе целую неделю. За это время они с Хомяковым могли договориться о чем угодно.

— Ткачук, не считай себя умнее других! Да, да, не считай. Что ты делаешь удивленные глаза? Я уверен, что здесь разберутся и без тебя, а я, как завуч школы, обязан знать правду.

— Вы меня пугаете?

— Не пугаю, а предупреждаю. Твои необдуманные действия запятнают школу. Чего ты добиваешься?

— Филковский в школу не ходил неделю. Рука в гипсе, а в даже не спросили, как он себя чувствует. Вам лишь бы дело замять.

— Ткачук! Не дерзи! — вскричал Григорий Иванович, и пальцы опять затеребили связку ключей.

— Не кричите, пожалуйста, Григорий Иванович!

— Как?! Ты мне еще указываешь? Выйди вон…

Генка выбежал из кабинета, от хлопнувшей двери задребезжали стекла. А завуч вдруг с тонкой завистью подумал: «Эх, если б я знал, что мой сын в трудную минуту будет также упорно защищать своего отца, как этот юноша своего одноклассника, умирать не страшно».

В эти дни Генкой владело лишь одно чувство: любой ценой отстоять правоту Филковского и добиться, чтобы Хомякова, за спиной которого стоял заботливый директор школы, все–таки наказали. Его не пугали предостережения завуча. Негодование внутреннего «я» было куда пострашнее его гнева. Генке почему–то казалось, что в случае неудачи к чертям полетят прочно сложившиеся принципы. В самом деле, о какой гармонии говорить, если жизнь распоряжается по–своему; если пять лет директор неустанно твердила, что нужно говорить правду, а в один день вдруг перечеркнула все жирным «нельзя». Это как–то не укладывается.

Конечно, он мог на все плюнуть. Тем более, что с Филковским его ничего не связывало, кроме ежедневного приветствия, да и заступничество не принесли ничего хорошего. Однако он, словно застигнутый врасплох водитель, мчался на огромной скорости и на повороте, щадя неосторожного пешехода, отвернул в сторону, по всем правилам полетел в кювет. Выбора не было. Но почему только выбора? Это не все. Этого мало. Должно быть, он перерастал самого себя, о чем случайно заикнулся в разговоре с Груце. А разве случайно? Говоря, что нет таких случайностей, за которыми бы не прослеживалась закономерность. Воспитанный на честности, бескорыстности, он стал чутко реагировать на карябающие душу честного человека негативные моменты жизни. И поэтому также, как музыкант, услышав фальшивую ноту, не лег спать, пока не сыграл правильно, так и Генка, услышав фальшь жизни, не успокоился, а взбунтовался.

— Что случилось, Геннадий? — Юрий Владимирович откинул газету на журнальный столик и посмотрел на сына. Под отцовским взором Генка смолчать не смог, но и прямо говорить не решался, хотя без конца размышлял о случившемся и спорил сам с собой.

— Да так…

— Естественно. Что так? Я редко ошибаюсь, рассказывай, что у тебя на душе, — отец пододвинул стоящее рядом кресло ближе.

— Садись.

Сын неуклюже, от той же задумчивости и растерянности, упал в кресло.

— Честно говоря, отец, — Генка запнулся, потеряв исходную точку, но в следующую минуту ему стало ясно, почему трудно говорить с отцом. Перед ним будто отворилась еще неведомая дверь и, озарившее его открытие, он выразил в словах:

— Ты знаешь, отец, а мне, между прочим, семнадцать. И чем больше живешь, тем больше убеждаешься, насколько жизнь сложна и запутанна. А мы с тобой еще, честно говоря, ни разу, по–мужски не говорили. Конечно, ты не молчал все это время. Когда прикрикнешь, — Генка улыбнулся, — когда мораль прочитаешь, но по–мужски…