Павел Мухортов - Повести и рассказы

— Я смотрю на тебя и… как будто где–то видел. — Он отхлебнул пива, с напряжением выжидая ответа, но Манько пожал плечами.

— Ты несуразно одет, в смысле не по моде, и прическа выдает, — не отставал парень, — наверно курсант или солдат?

— Нет, демобилизовался…

— А где служил?

— Далеко, — Манько тоже закурил, почувствовав, что тема завязывающегося разговора взволновала удивительно быстро, между тем с опаской подумав, чего же хочет незнакомец.

— А все же?

— В ДРА.

Вскинув светлые тонкие брови, незнакомец удивленно посмотрел на него, отставив кружку:

— Ты серьезно? — и бесцеремонно протянувшись через стойку, он восторженно, с силой хлопнул загрубелой рукой Манько по плечу, взволнованно воскликнув:

— Брат! Я тоже оттуда. Как два месяца уже… Брат… — он быстрым движением схватил кружку и отхлебнув неаккуратно, плеснул на ватиновую подкладку двубортного пальто, пенистого напитка. Стряхнув скользящим ударом капли, сказал доверительно:

— А я как чувствовал, вижу что–то родное.

Манько внимательно всмотрелся в раскрасневшееся отекшее лицо, сердце защемило, и в сознании жутко пронеслось: «Незнакомец два месяца как оттуда, и что время, очевидно, проводит здесь; неужели еще не отпускает? Неужели это состояние не на день, не на два?

— Геннадий, — протянул он руку незнакомцу, ощущая крепкое пожатие.

— Сергей, — он опять похлопал Манько по плечу. — Когда прибыл?

Манько почесал затылок:

— Да вот, недели две. Правда, из госпиталя, комиссовали по ранению.

— Серьезно?! — Сергей поставил локоть на стойку. Уперся лицом в ладонь, потер пальцем лоб. — Ладно, метя тоже царапнуло два раза, но легко, до дембеля там пробыл.

Он опять с восхищением похлопал Манько по плечу. Помолчали, попивая пиво. Тишину нарушил Сергей:

— Может еще по одной?

— Да нет, не нужно, пожалуй.

Сергей понимающе кивнул головой.

— Правильно, а то спиться можно… недавно друг мин гей, тоже оттуда, в десанте служил… Он как выпивал, все кричал: «Приготовиться!», и пытался залезть куда–нибудь повыше и прыгнуть. Чуть у меня из окна не выпрыгнул с пятого этажа. Не пускал его, подрались, пришлось связать… А потом… на дискотеке в общежитии института он выбил окно… его схватили за руки, но он вырвался и выпрыгнул… насмерть… — Он с силой рубанул по столу Щ кулаком, так, что подскочили кружки, и сплюнул на бетонный затоптанный пол.

— Успокойся, успокойся, — теперь Манько слегка шокированный, тряс за плечо нового знакомого.

— Спокоен я, спокоен! Серегу не вернешь… А ты в каких войсках был, не в десанте?

— Нет, сапер…

Геннадий не смотрел на Сергея, сверлил глазами дно пустой кружки, голова трещала, особенно затылок. «Неужели здесь, дома, где не стреляют, можно погибнуть тому, кто не жалел себя там? Неужели здесь нет для нас места?»

— Нас осталось пятеро без Сереги… Тоска, тоска по делу гложет. Учеба?! В голову не лезет. На завод приходишь — руки к станку не лежат. В мыслях мы все еще там. Там была смерть, но чистота. А здесь жизнь, все хорошо, но грязь какая–то в людях. Как неживые ходят, как звери друг к другу относятся, не могут понять родного, обуяны только жаждой хорошо заработать, он опять с яростью сплюнул, — Воруют друг у друга, а попробуй скажи что–нибудь, съедят. Скажи честно, тебя сюда, в кабак, тоже самое привело?

Манько пожал плечами, затем утвердительно кивнул головой.

— Да, да, да, — замотал головой в такт ему Сергей, — я сразу тебя приметил. Тебе противно пить, я вижу, но ничего сделать не можешь. Не отчаивайся. Мы нашли, что делать. Нас пятеро теперь. Ты будешь шестым — это сила. Вообще, много здесь ребят из Афгана, но не все, видно, поняли чистоту революции, просто выполнили свой долг, а главного не поняли, и здесь им кажется хорошо, они довольны, радостны, смеются. А ведь здесь надо все исправлять! Ты будешь шестым. Я тебе раскрою наш план завтра. Есть записная книжка? А, не надо. Сейчас покажу, куда ты придешь…

Они вышли из бара. Поплутав по улицам, знакомым Манько, остановились у трехэтажного здания школы.

— Здесь один из наших сторожем работает. Завтра в семь вечера приходи… Обязательно, буду ждать. Ждать будем…

На следующий день Манько валялся в постели с больной головой. «Когда это было?» — постигая ужасную горечь виденного, чувстуя, как колотится во впалой груди сердце, думал Манько и вспомнил, как дня три назад, зайдя в православную церковь, а затем в польский католический храм — костел, где шла служба, неожиданно поразился тому, что обнаружил много молящихся девушек, и с испугом заглядывая в их глаза, находил то пустоту, то устремленные ввысь взгляды. Он постоял тогда несколько минут — вокруг были люди разного возраста, с горящих свечей падал каплями расплавленный воск, и искрились под интенсивно льющимся светом отделанные позолотой стены, а под куполом непревзойденной красоты витала музыка. И подумалось в ту минуту, что исповедями, думами своими под пение церковного хора, они словно лечатся, вкушают своеобразный наркотик, освобождаясь от земного. «Но мою болезнь не притупить. Не отпускает какое–то безотчетное, потому что не понимаю чего боюсь, чувство страха. Наверно, я — находка для экзистенциалистов. Я нахожусь в состоянии экзистенции, в пограничной ситуации, но в какой? Не понять».