Павел Мухортов - Повести и рассказы

Прошло несколько месяцев, растянувшихся в бесконечность. Сначала судили Ткачука. Когда слушалось дело, заполненный зал сочувствовал и протестовал, адвокат дрался, как лев, за своего подзащитного, всегда беспристрастный прокурор был на стороне подсудимого. Но закон одинаков для всех. Учитывая смягчающие вину обстоятельства, суд тем не менее вынес беспощадный приговор — лишение свободы на срок до пяти лет…

Ходанич долго провалялся в больнице с переломанными ребрами и ногой. Судили его намного позже Ткачука. Прозвучал приговор:

— …в соответствии со статьей 154 У. К. Укр. ССР за спекуляцию, выразившуюся в скупке и перепродаже вещей населению… иск в размере пятисот рублей…

Вздох облегчения матери и отца. А он стоял с опущенной головой, сцепив внизу руки и, ломал пальцы, как делал это Генка. Лицо его вроде бы ничего не выражало, все те же стеклянные мутные глаза, вдруг они заблестели от наплывших слез. Ходанич, не обращая ни на кого внимания, сел на деревянную, вытер глаза ладонью, вскочил, глубоко вздохнул, раскрывая рот, прохрипел, пытаясь что–то сказать, закрыл дрожащий рот, закусил губу, опять глубоко вздохнул и его надрывный, призывно–страдальческий всхлипывающий крик оглушил собравшихся:

— Это я убил! Я убийца… Я… хочу… — Он упал грудью на лавку, пряча в растопыренных руках стонущий хрип.

…Ночное освещение подсинивало лица спящих в длинном бараке. Генка не мог уснуть на жестких нарах.

— Что ворочаешься, как прокаженный? Привыкай, кореш, — сонно пробурчал скрипучим голосом сосед, тех же лет что и Ткачук, но далеко уже не с мальчишеским лицом, изрезанным морщинами, с сильными руками в наколках. Переворачиваясь на другой бок, он сквозь зевок пробубнил: — Ничего, не пропадешь, оботрешься. За три с половиной года многих здесь приняли и ничего… прижились. И ты когда–нибудь поймешь ценность человеческой жизни, своей и чужой. По–другому на человека посмотришь. Оттуда, из–за решетки. Время не проходит даром, бродяга.

Генка лежал на спине. Синий полумрак напоминал полумрак звездной августовской ночи. Мысленно он снова стоял там, в дрожащем от вихревого напора и пронзительной, как ультразвук, сирены; брюхе серебристой птицы, чуть пригнувшись, в последний раз проверял карабин стабилизирующего парашюта.

— Первый по–о–шел!

Он оттолкнулся: 501–502–503… Кольцо, купол, но нет… над головой спасительного хлопка. Стремглав несется тело земли. Вот он, затяжной прыжок…

Генка сравнил поведанную соседом историю преступления со своей. Старался понять, где больше вина, сбивался с логической нити и злился. Слух как будто воспринимал слова приговора еще и еще раз. Они жгли нутро. Убийство. Может быть оно меньше терзало душу, если бы погиб Ходанич, а не жалкий Хомяков. Но тогда, в машине, Генка забыл про того, кто сидел за спиной.

И Ткачук яростно кусая губы и не давая слезам выдать себя, ожесточенно искал воспаленным мозгом, где же недопонял, где заблудился, где не прочувствовал, что ошибся и, наконец, где же то чертово кольцо, что оборвет этот затяжной прыжок…

1986–1987 гг.

На плацу военного училища заканчивалась церемония выпуска. Замерев, ровными шеренгами стояли молодые офицеры. Они уже распрощались с боевым знаменем и получили дипломы и ромбы, солидные гости, прибывшие из Москвы по случаю торжества, и генералы из штаба войск округа отчеканили в микрофон официальные речи. Начальник училища, рослый и худощавый, с волевым напряженным лицом словно застыл на трибуне, командовал, всматриваясь в лица своих воспитанников с надеждой и восхищением.

— К торжественному маршу! — голос его, смятый дрожью, привел собравшихся на плацу в движение. — … На одного линейного дистанция!.. Ша–гом!

И по команде «Марш!» млевший под июльским зноем круглолицый полненький капитан, дирижер училищного оркестра, резко взмахнул рукой в белой перчатке. Звуки марша, увлекая шеренги вперед, дружно рванули тишину.

Шли молодые офицеры.

— Раз! И–и–и два! — раздавалась перед трибуной взрывная команда. Лейтенанты, опьяненные присвоенным званием и ощущением необычайного счастья, летели над раскаленным плацем, равняясь направо, ровно и высоко поднимая ноги в начищенных до блеска хромовых сапогах, вбивали в асфальт подошвы. Трибуна точно в ознобе тряслась и гудела от единого удара. Золотые погоны искрились на солнце. А через несколько секунд, опять надрывая глотки, лейтенанты кричали: «Раз! И–и–и все!» И над ротными коробками сверкающим звонким салютом взмывали монеты, заранее зажатые у каждого в кулаке. На мгновения монеты зависали в воздухе и тут же срывались вниз, подпрыгивали, плясали в поднятой пыли.