Михаил Однобибл - Очередь

«Письма служащим с портретом подвального секретаря твоя работа?» – помолчав, спросил учетчик. «Моя каллиграфия, мои рисунки во всех четырех экземплярах, – не без гордости подтвердил Глинчик. – Помучился я, разбирая и переписывая авторитетские черновики, буковка к буковке, чтобы ни одно слово не читалось двояко. Итоговые документы столь важного переговорного процесса должны быть однозначно понятны». – «А вот для меня кое-что осталось темным, – возразил учетчик и, видя, как замер собеседник, продолжил: – Например, некоторые лица, глубоко замешанные в случившемся, в итоговом документе не упомянуты вовсе. Причем не только очередники, но и служащие. Про музейку, сторожиху, дворничиху нет ни слова, тогда как поварихой, шофером, архивщицей текст буквально пестрит». – «А! Вы про общий смысл, – с облегчением сказал гонец, возобновляя рисование. – Не я составлял документ, и не мне отвечать за содержание. Но ответ на ваш вопрос ясен. Он на поверхности. Документ интересуется служащими, важными для очереди. Одно делается за страх, иное – за совесть, это разные работы с разными результатами. И повариха, и архивщица, и шофер, как вы попросту, но не совсем точно их называете, выполняют поварскую, шоферскую или канцелярскую работу по совместительству, для приработка, поскольку служащим вечно не хватает денег. А по основному месту работы они кадровики, вершат судьбы очереди. Оставленные же за строкой документа служащие или никогда не решали вопросы трудоустройства, как музейка, или уволились из кадров, как сторожиха и судомойка, или, как дворничиха, одной ногой в служебной могиле. Дворничиха уже не вернется и на нижнюю ступеньку карьерной лестницы, хотя будет карабкаться до последнего. Но это не значит, что очереди чихать на дворничиху. Неупомянутые служащие сохраняют влияние на общий ход городских дел, особенно если разозлятся, иначе и быть не может. Очередь не пытается их принизить и списать со счетов. Когда авторитеты готовили письмо, они обошли таких служащих молчанием для поддержания почетного нейтралитета с ними. Как говорится, не хочешь встретить волка – не называй его».

«Это ты хорошо растолковал, – сказал учетчик, вспомнив свои контры со сторожихой. – Но я подозреваю, что в этом документе расставлены еще какие-то тонкие силки. А я их не вижу моим иностранным, как ты верно подметил, умом. Я пытался переговорить с Богомольцем, мы с ним вроде приятели. Но он без объяснений наотрез отказался меня слушать. Вы оба гонцы. Ты не знаешь, чем могла быть вызвана такая резкая и огорчительная для меня перемена?»

Глинчик долго медлил с ответом. В первую очередь он старался не упустить время, пока учетчик позировал. То зорко и цепко поглядывая учетчику в лицо, то хищно наклоняясь к рисунку, юноша сочувственно и в то же время несколько рассеянно заговорил: «Поверьте, в документе, который вам дали на подпись, нет и не может быть никаких подвохов, потому что еще до его появления на свет вы сами избавили авторитетов от необходимости отстаивать на переговорах интересы очереди. Вы сами все за них сделали, выдвинув сказочно легкие требования. Теперь сделанного не воротишь, ведь тут не детская игра понарошку, когда можно брать ходы назад. А раз ничего поправить нельзя, Богомолец не видит смысла с вами разговаривать. Когда мы с Богомольцем несем отчеты своим авторитетам, мы довольно долго идем вместе, нам по пути. Вчера он всю дорогу горько жаловался, как настойчиво и прозрачно намекал вам в бане, что авторитеты не монолит, что можно и нужно вбивать клинья в противоречия между ними. Вы могли тянуть время, темнить, блефовать, могли попытаться внезапным натиском добиться опасного перевеса, а затем по чуть-чуть сдавать завоеванные позиции, назначая цену каждой уступке. Откровенно говоря, не одному Богомольцу, всем гонцам хотелось разогнать скуку очередестояния, посмотреть, как авторитеты будут выкручиваться, многого ли смогут от вас добиться. Мы, гонцы, обслуживаем переговоры, но ничего не решаем. Наши мнения авторитетам настолько безразличны, что никому из нас в голову не придет их высказывать. Богомолец особенно ревниво предвкушал переговорную борьбу: он приходил к вам в музей вестником очереди, а это более почетная и ответственная должность, чем гонец одного авторитета, но потерпел фиаско, и теперь ждал, что вы и для авторитетов станете крепким орешком. А что вышло на деле? После дотошных ночных разъяснений и предостережений Богомольца вы наутро сразу открыли карты. И какая же там оказалась шваль! Какие мизерные условия! Разве с этого следовало начинать на переговорах такого высокого, выше в очереди и не бывает, ранга. Блестяще опровергнутая клевета давала вам моральное преимущество оскорбленного достоинства и превосходную позицию для атаки. Один звук вашего голоса с призвуком шоферского голоса подавляет очередников, пытающихся вам возражать, еще до того, как они успевают вникнуть в смысл сказанного».