Вильям Козлов - Чёрные ангелы в белых одеждах

— А ты их возишь! — упрекнул Вадим.

— Я от этого тоже имею свой интерес, — ничуть не смущаясь, сказал Вася, — Халтурь на машине сколько хочешь, бензина хоть залейся, работой не загружают, что ни попрошу — выписывают. А чего им, жалко? Не свое же. Думаешь, лучше, если бы я вкалывал на самосвале? Возил бы щебенку или железобетонные секции на стройку? Стоит мне лишь слово неосторожное сказать и до них дойдет, как меня в три шеи турнуть…

Жизнь у нас, Вадик, такая, что нужно возле начальства вертеться. Оно все у нас вершит, все может: казнить и миловать! Я слышал, что твой отец даже от Сталинской премии отказался…

— Это не он, — вставил Вадим.

— И с начальством не ладил, — продолжал Василий, — Ну и чего он добился? Плетью обуха не перешибешь. Взяли, осудили и расстреляли…

— Дядя Вася, не нужно про… отца и мать, — не глядя на него, тихо попросил Вадим.

Лукьянов встряхнул темноволосой головой, досадливо стукнул себя кулаком по широкому лбу, сморщился:

— Как выпью, так прет из меня всякое… Раньше молчал, за что и начальство любило, а теперь язык распустил! Вроде не так страшно стало… Ох, все одно не к добру это! — Он взъерошил волосы на голове мальчика, — Ты прости меня, Вадик, я ведь так, без всякого умысла… Хороших людей, сволочи, посажали, поубивали, а такое вот дерьмо, как я, оставили на развод… Дерьмовое начальство и народ под себя подгребает дерьмовый, а честные да справедливые кому сейчас нужны? От них одни хлопоты и неприятности, мать твою… Вот как советская власть-то вместе с Лениным-Сталиным все повернула, а! Паразитов и подхалимов выращивает, а людей с большой буквы на корню подрезает, чтобы, значит, не выторкивались…

Они сидели на опрокинутой лодке на берегу тихого в этот час озера с золотистой закатной полосой посередине. Камыш посерел, в нем созрели длинные бархатистые шишки. Уток охотники давно распугали, подевались куда-то и чайки, лишь две серые гагары бороздили плес. Они надолго ныряли, выныривали совсем в другом месте. Облака, медленно проплывающие над водной гладью, тоже были окрашены в розовый цвет, с лугов, где после покоса снова поднялась поздняя осенняя трава с разноцветьем, веяло медвяным духом, по зеркальной воде шныряли водомерки, нет-нет в осоке бултыхнет лещ, окуни гоняли выскакивающих из воды мальков на плесе. Стрекозы дремали на проржавевших по краям листьях кувшинок и лилий.

Горобец, секретарь райкома и две «мамзели» ушли с корзинками в лес за грибами, потому-то без них Василий, несколько раз приложившийся к бутылке в «банкетке», и разговорился с мальчиком. Григорий Иванович в очках чинил сеть на скамейке у своего дома. Металлические дужки очков посверкивали, седая борода, казалось, запуталась в ячеях капроновой сети. Напротив, на сосновом суку сидела сорока и внимательно следила за человеком, круглая черная голова с блестящими бусинками глаз поворачивалась то в одну, то в другую сторону. Снова сильно ударило в камышах, видно было, как пошли гулять сверкающие круги. Это вышла жировать щука.

— Их Сталин умер, а они… — Вадим посмотрел на главный корпус. — Знай, все пьют-гуляют. Будто ничего и не изменилось.

— Так было, парнишечка, и будет, — философски заметил шофер, — Ну, уберут Горобца, его дружков, так на их место придут другие и то же самое будет. Такая уж система у нас, как ее после революции запустили, так она и действует. Ленин-то блатной клич бросил: «Мир хижинам — война дворцам! Грабь награбленное!». А сам жил в княжеской усадьбе «Горки» и пролетарского буревестника Максима Горького поселили во дворец, там одних комнат было больше двадцати. Горобец был у него в гостях, когда в Москве служил в кремлевской охране. И пил, говорит, Максим Алексеевич лучшее заграничное вино с шампанским и со Сталиным много раз запросто встречался… Какая система, такие и люди-людишки! А начальство хоть сто раз меняй — ничего не изменится. Машина запущена и она крутится-вертится, и никакой Хрущ ее не остановит. Погляди, не успел сесть на престол, как портреты каждый день стали в газетах печатать, да уже и выдающимся деятелем величают, хотя он еще ничего путного и не сделал. Только сдается мне, что из него нового вождя не раздуют, не та фигура! Разве можно столько много говорить? При Сталине-то и не слышно было, а тут льет, как из водосточной трубы! Речугу за речугой! И видно, что ему трепать языком шибко нравится.

— У него лицо доброе, — вставил Вадим.

— На таком месте добрым быть нельзя, — заявил шофер — Доброго в два счета с потрохами сожрут. Там ребята тертые, свое дело знают… Да нам-то что за дело? Они сами себя назначают, сами снимают, нас не спрашивают. Своя рука — владыка. Одно плохо, паренек, людям ничего хорошего наши вожди не делают, потому что люди для них — быдло, навоз, пыль… А, может, люди у нас такие в СССР и есть, раз все терпят?