Вильям Козлов - Чёрные ангелы в белых одеждах

Маша бросилась к озеру и за ноги пыталась вытащить главаря. Тот плевался водой, сучил связанными руками и ногами, что-то непонятное верещал. Глаза закатились. Юрий Иванович подхватил его под мышки и снова отволок под сосну к другим.

— Беззащитных-то людей пришивать легче, чем самим подыхать, а, уголовнички? — глядя на них потемневшими от гнева глазами, сказал Хитров.

Бандиты смотрели на прояснившееся небо и молчали.

Когда машина тронулась, Маша повернула к нему порозовевшее лицо с блестящими синими глазами:

— Ты вправду хотел их утопить?

— Будет суд, адвокаты найдут смягчающие обстоятельства, добавят им к сроку — наверняка убежали из колонии — и будут они снова точить там ножи, а выйдут на свободу, будут грабить и рано или поздно «пришьют», как они говорят, кого-нибудь, кто послабее их и не вооружен…

— Утопил бы или нет? — настаивала она, по-птичьи, сбоку глядя на него.

— Если бы они хоть пальцем дотронулись до тебя… — мрачно уронил он, — Я бы не пощадил их.

— Я знала, что ты не утопишь их, — облегченно вздохнула она. — Нельзя же самому вершить суд Линча. Даже над такими… негодяями.

— Негодяи — для них слишком мягкое определение, — вставил он.

— Их же комары и слепни искусают, — вспомнила она.

— Маша, нельзя быть доброй к таким подонкам, — хмуро заметил он — Моли Бога, что обошлось — могло бы страшное случиться.

— Может, ты и прав, — помолчав, сказала она.

— Я в милицию не поеду, — решил Юрий Иванович, — Мы позвоним туда из первого населенного пункта, как только они расскажут про эту игрушку — газовый пистолет, так я еще и окажусь виноватым. У нас ведь только бандиты имеют право применять любое оружие, а добропорядочным гражданам воспрещается. Их можно стрелять как кроликов, душить, прижигать утюгами, пытать электрическим током, а они, граждане, не имеют права по нашим гуманным законам защищаться и наносить телесный вред ворам, бандитам и убийцам! Вон и тебе стало их жалко.

— Мне их не жалко, Юра, — сказала девушка, — Мне только не хочется, чтобы ты…

— Что я? — резко повернулся он к ней. Она еще никогда не видела столько злости в его карих глазах.

— Я тебя люблю, дорогой, — прижалась она щекой к его плечу, — Люблю доброго, нежного, а не злого, жестокого…

— Маша, Маша… — мягко сказал он, — Неужели ты еще не поняла, что могло сегодня произойти на берегу этого чудесного озера?

— Я же сказала тебе: когда ты рядом, я ничего не боюсь, — она поцеловала его в щеку и нос.

— А я за тебя очень боюсь, — помолчав, уронил он.

У него все в это утро валилось из рук. С рыбалки он вернулся к завтраку с десятком пойманных окуней, молча поставил ведерко у порога, рыбу чистить не стал, хотя всегда это делал неподалеку от колодца, где стоял у смородинового куста самодельный стол и чурбак. После завтрака стал было выпалывать сорняки с грядки с огурцами, но вскоре бросил, не пошло дело и с незаконченным курятником для подросших цыплят. Уселся на доски с молотком в руке и бездумно уставился на небо над сверкающим озером. Облака в этот день были удивительно пышными и красивыми, они медленно плыли по глубокому зеленоватому небу, скучиваясь над зубчатой кромкой бора. У дощатого туалета жужжали синие, жирные, с нефтяным блеском мухи, бабочки-капустницы летали над огородом, ласточки ныряли под застреху дома. Скворцы уже вывели птенцов и теперь только к вечеру появлялись на участке, в скворечники они не залетали, зато там галдели пронырливые воробьи, будто утверждали себя снова хозяевами деревянных домиков. Весной они были безжалостно изгнаны оттуда скворцами.

— Из гнезда ласточки птенец выпал, — присев рядом, стала рассказывать Лина Вениаминовна. — Дима подобрал его и полез на крышу, я думала, он шею сломит. С огромным трудом дотянулся до гнезда и все-таки положил туда птенчика. Говорит, ласточки ему спасибо сказали. Они подлетали к самому лицу и щебетали.

— Дима — добрый мальчик, — обронил Вадим Андреевич.

— Крупная рыбина сорвалась? — заглянула ему в глаза жена. — Ты такой расстроенный.

— Я разговаривал с ней, — упорно глядя на облака, сказал он.

— С кем?

— С Аэлитой…

— Она тебе гадость какую-нибудь напророчила? — попыталась она пошутить, однако на лице не было улыбки, а в глазах появилась тревога. — Очень уж ты грустный?

У Вадима Андреевича отросли несколько поредевшие русые волосы, они налезали на воротник выгоревшей ковбойки, закрыли уши. Лицо у него коричневое от загара, на лбу глубокие поперечные морщины, сегодня он еще не успел побриться, на круглом подбородке и щеках среди густой синевы посверкивали серебряные волоски. И в темно-русых волосах уже заметна седина, а так он еще крепок и живот не отрастил. Широкоплечий, узкобедрый, разве что немного сутуловатым стал. Оно и понятно, никогда без дела не сидит: то что-то пишет для своей газеты, то стучит на дворе молотком или стругает на верстаке рубанком. В деревне человеку чаще приходится горбиться, чем в городе. Да и вообще жизнь здесь — это совсем не праздник, тут нужно все время что-то делать или дома, или в огороде. И небольшое у них хозяйство, а времени уйму отнимает.