Валерий Митрохин - Афорист

Закусь тут к разнообразному спиртному (причём только местного производства) не всегда была такой же разнообразной. Однако, несмотря на тяжёлый экономический момент, всё необходимое по профилю этого ночного клуба имелось в изобилии. Фиги во всех видах (любимый допинг Клеопатры, той самой…); насыщенные цинком устрицы и мидии (этим продуктом подкреплял свои силы Казанова). А уж яблок, красного перца, базилика, картофеля или той же петрушки бывало иногда так много, что продавалось все это на вынос.

Для избранных же, в отдельной гостиной за большие, разумеется, чужие деньги, то есть за валюту, можно было угоститься из носорожьего рога, а также бокалом вина, приправленного шпанской мушкой.

— Торчит?

— Ещё как!

— Как долго?

— Часа полтора уже.

— Не уже, а уже, — вспылил вдруг Пиза. И распорядился, — пойди, пригласи. Надо же выяснить, кто он, зачем тут ошивается, кто подослал…

У нашей свободы характерные усики и чёлка (о Хакхане).

— Ты выяснила, что это за тип ошивается на углу?

— Это Соя, окаянный.

— Тот самый, которого зарезали недавно?

— Выходит, что не до конца.

— Повезло!

— Кому?

— Племянник его — Балбес! Опять проигрался в пух. Яша с него скальп хочет снять, но теперь побоится. Соя этот — большая среди них фигура.

Выжить материально в наше время, конечно же, возможно, но только за счёт нравственных утрат (затрат). Ню.

От скрипа двери ещё никто не получал инфаркт.

— Ню! Погляди, на месте ли он ещё?

— Кто и на каком ещё месте?

— Ну, этот, что на углу, Сойка твой.

— Соя? Исчез.

— При случае попроси его в заведение и, пожалуйста, сделай дяде хорошо. Дружба с таким типом нам, бесценная моя Колировка, может со временем пригодиться. Яшу, например, окорачивать.

— Твоя воля, Хозяин.

Пур — Шпагатов нравился аборигенам, потому что боролся против нудистов.

«Чёрный дым над трубой абортария — то плывёт в преисподнюю Таврия». Пур — Шпагатов.

Не давал он спуску и другим аморальным явлениям в обществе. «Гению не место в абортарии» — так назвал он статью, обошедшую все газеты Цикадии да и Аборигении тоже. Речь шла о памятнике великому поэту, стоявшему во дворе вышеназванного учреждения. Неоднократно тема эта звучала и на «Черномурке».

Деградация — сладкое падение. Первые признаки её Чин в себе ощутил, когда вдруг перестал замечать провинциальную гундосость дикторов «Черномурки».

Время мчится, а мы не летаем. Пур — Шпагатов.

Пустить петуха и подпустить красного петуха — две большие разницы. Пур — Шпагатов.

Пасти бычков — собирать окурки. Пур — Шпагатов.

Растопыршей Ирэн дразнили ещё в детстве. Одно время она даже на гимнастику ходила, и ей пророчили славное будущее. Однако она мечтала о другом. Развивала свою и без того великолепную гибкость и училась кричать хулиганским голосом.

— А это тебе зачем? — спрашивали у неё.

— Я готовлюсь в клоуны.

И все тут же вспоминали, какими голосами вопят ковёрные.

Но в жизни это её умение пригодилось для другого.

Ирэн работала под петуха. Причём, петушиные вопли, сопровождавшие эволюции знаменитой стриптизерши, никогда в течение сеанса не повторялись.

Фонотека регулярно пополнялась новыми записями. Пиза сам любил ездить по деревням, где записывал всяческие звуки жизни.

Одно время за нею, как привязанный, таскался Максимильянц.

— А ты, Ирэн, не расслабляйся, — предупредил её Пиза. — Не хватало тебе ещё и этого недоразумения!

Хозяин знал, что говорил.

Во взоре уже (или ещё) двенадцатилетнего Максимильянца чётко просматривалась некая, похожая на мечтательность, особость. Пиза первый её квалифицировал, причём всего лишь одним словом — «бабоед». И ярлык этот пристал к Максимильянцу на всю его нелепую жизнь.

— Что–то ты рановато стал задумываться на эту тему, — говаривал Пиза.

Максимильянц при этих словах зятя смущался, ретируясь, и даже убегал.

— Зачем дразнишь ребёнка? — вступалась за братишку первая жена Пизы. — Себя лучше вспомни.

И Пиза вспоминал, как мог часами, словно сыщик, следовать по городу за какой–нибудь пышнозадой тёткой. Его буквально гипнотизировали подобные формы.

Мысли о женской тайне посещали Пизу, но не в таком же возрасте.

— А в каком же?

— В четырнадцать лет, — с достоинством отвечал Пиза.

— Ну и вот, учитывая твоё голодное детство, — резонёрствовала первая жена Пизы, — мой брат созревает на год быстрее.

— Не на год, а на два, — пытался уточнять Пиза. Но, как всегда, его доводы отскакивали, как от стенки горох.