Рейнеке Патрик - Из жизни единорогов

Соответственно в том, что касается интеллектуального общения, у меня наблюдается даже некоторый перебор. Хотя временами я себя ощущаю как какая-то Элиза Дулиттл, которую постепенно приобщают к кругу интересов потомственной интеллигенции. Ассоциация эта тем более часто приходит мне на ум, что периодически меня принимаются учить правильно не только писать, но и говорить по-русски.

— Ах, ну да, это же я еврей… Это же мне положено русский язык знать, — возмущается каждый раз он, когда слышит от меня какое-нибудь привычное мне ударение или замечает, что я не ставлю запятых.

— Конечно! — возмущаюсь в ответ я. — Носитель языка — как хочу, так и ношу. Не всем же по Розенталю жить…

— Русский человек! Во всей красе! — всплескивает руками он.

— Да, — ворчу я. — Представитель титульной нации…

— К нации он еще примазывается! С угро-финской фамилией…

Дальше выясняется, что я понятия не имею, что значит моя фамилия, с трудом могу вспомнить, откуда происходили мои неграмотные предки (что в результате всех этих перемещений в советское время и в правду восстановить не так просто), и еще я не знаю географии. Но вроде все сходится, на каком-то из мордовских языков моя фамилия обозначает какую-то утку.

— Я ж говорю, русский человек! — ворчит Штерн.

Институт благородных девиц какой-то!.. Следует, впрочем, отметить, что несмотря на мое внешнее сопротивление, ему весьма удается мое воспитание. Я начинаю внимательнее относиться к словам, меня меньше приходится править в письменных текстах, я начинаю ценить и любить те явления культуры, о существовании которых я раньше даже не и подозревал. Знать бы только, с какой целью это делается? Хотя, может, ему просто скучно в этой его по-холостяцки налаженной жизни, а я своим присутствием просто не даю ему окончательно замкнуться в его добровольном отшельничестве.

В том, что касается эмоционально-телесной сферы, то — вынеся за скобки то, что, кроме Маленькой Лизы, секса за последние семь месяцев у меня так и не было — должен сказать, что мне с ним удивительно хорошо. До общения с ним я вообще не предполагал, что с мужчиной может быть настолько легко и просто. И это несмотря на все его ворчание, весь его непредсказуемый деспотизм, склонность к интроверсии и общую загадочность его поведения. Он действительно напрочь лишен идеи о необходимости следования каким бы то ни было гендерным стереотипам. Настолько, что иногда даже не знаешь, как с ним себя вести. В кафе или в магазине он может запросто кинуть мне бумажник и попросить расплатиться за нас обоих, а сам пойти что-нибудь рассматривать. Может явиться ко мне в читальный зал и в присутствии беседующего со мной читателя или даже кого-то из следящих за нами библиотекарей попросить меня пойти угостить его кофе, потому что он, видите ли, спустил все деньги на книги. Может, совершенно не стесняясь, впасть в панику из-за какой-то бытовой ерунды, вроде засорившейся раковины, предоставив мне возможность спасти положение.

При всем при этом (и это меня совершенно поражает) — развитая до уровня чуть ли не физиологической привычки бытовая вежливость и предупредительность, особенно в отношении пожилых дам. Придержать дверь, подать руку какой-нибудь выходящей из транспорта старушке — это вообще доведено у него до автоматизма. Он всегда необычайно корректен и даже приветлив со всякими билетершами, гардеробщицами, официантками и продавщицами, прежде всего с теми, кто в возрасте.

Впрочем, я вспоминаю, что и со мной на эскалаторе в метро он тоже всегда становится на нижнюю ступеньку. Но делает это настолько отработанным движением, что у меня ни разу не возникло с ним той неловкой заминки, какая у меня нередко случается с другими молодыми людьми (обычно я забываю, что человек выше меня ростом и по привычке, выработанной от общения с девицами, сам становлюсь спиной вниз по ходу движения, и меня естественно тут же пытаются наставить на путь истинный). В дверь, как я сейчас понимаю, он тоже всегда пропускает меня вперед, но опять же делает это так автоматически, что у нас с ним не возникает даже намека на это извечное мельтешение в проходе, без которого не обходится ни одно скопление интеллигентной публики.

На фоне этой галантной выучки его манера общения с «серпентарием» выглядит особенно вызывающе. Очевидно, их война имеет куда более долгую историю, чем я привык думать, а может, тут дело прежде всего в его особой чувствительности ко всякого рода заигрываниям со стороны прекрасного пола. Со мной он, во всяком случае, никогда не позволяет себе ни единого галантного жеста. Никаких этих неуместных предложений руки по выходе из маршрутки, никакого насильственного отъема рюкзака или пакетов с продуктами, никакого поспешного запихивания тебя в пальто. Мне это все безумно импонировало до одного момента, когда я сам наиподлейшим образом не воззвал к этим гендерным стереотипам, в связи с чем мне тут же не был преподнесен суровый урок.