Кадзуо Исигуро - КОГДА МЫ БЫЛИ СИРОТАМИ

— Разумеется, мы многое здесь перестроили, — сказал он словно в ответ на мою смущенную улыбку. — Прошу покорно извинить нас. Но вы должны понять: мы ведь прожили здесь более восемнадцати лет, кое-какие перемены были необходимы для удобства моей семьи и моего дела. Думаю, те, кто занимал этот дом до нас, и те, кто занимал его до них, тоже значительно перестроили и переоборудовали его. Мне очень жаль, дорогой сэр, но, полагаю, мало кто мог поверить, что настанет день, когда вы и ваши родители… — Он замолчал, не закончив фразы. Быть может, ему показалось, что я не слушаю. А может быть, как большинство китайцев, он испытывал неловкость, принося извинения.

Я еще некоторое время молча оглядывал комнату, потом спросил:

— Значит, этот дом больше не принадлежит компании «Баттерфилд и Суайр»?

Мистер Лин не смог скрыть изумленного недовольства, но, тут же рассмеявшись, ответил:

— Сэр, этот дом принадлежит мне. Я понял, что невольно обидел его, и поспешил загладить вину:

— Да-да, разумеется. Простите меня, Бога ради.

— Не волнуйтесь, мой добрый господин. — Сердечная улыбка тут же снова засияла на его лице. — Вопрос был не лишен смысла. В конце концов, когда вы с вашими родителями здесь жили, ситуация была именно такова. Но давным-давно все изменилось. Мой добрый господин, если бы вы знали, как изменился за эти годы Шанхай! Все, абсолютно все переменилось, и не раз. Но эти изменения, — он со вздохом обвел рукой комнату, — ничто по сравнению с остальным. Есть районы, которые я в свое время знал как свои пять пальцев, по которым ходил каждый день, а теперь все для меня там чужое, и я могу в два счета заблудиться. Город меняется, меняется постоянно. А теперь вот японцы, они тоже наверняка пожелают все переделать по-своему. Самые ужасные перемены, быть может, еще впереди. Но нельзя впадать в пессимизм.

Некоторое время мы стояли молча, продолжая озираться по сторонам, затем мистер Лин тихо произнес:

— Моей семье, конечно, будет грустно покидать этот дом. Здесь умер мой отец. Здесь родились два моих внука. Но то, что сказала моя жена — вы должны простить ей откровенность, мистер Бэнкс, — она сказала от нашего общего имени. Мы почтем за великую честь и привилегию вернуть этот дом вам и вашим родителям. А теперь, если позволите, мой добрый господин, продолжим экскурсию.

Кажется, вскоре после этого мы поднялись по застеленной ковровой дорожкой лестнице, которой явно не было во времена моего детства, и очутились в роскошно отремонтированной и обставленной спальне. Стены были обтянуты великолепным шелком, фонарики излучали мягкий красноватый свет.

— Комната моей жены, — сообщил мистер Лин.

Я понял, что уютный будуар, где пожилая дама скорее всего проводила в уединении большую часть дня, для него — святилище. В теплом свете фонариков я различил карточный столик, на котором был разложен пасьянс; однотумбовый письменный стол с маленькими ящичками, украшенными висячими золотыми ручками; широкую кровать с балдахином на четырех столбцах, задернутую тончайшей драпировкой. Куда ни глянь, всюду изысканные украшения и предметы, истинное назначение которых мне было неведомо.

— Должно быть, мадам очень любит свою комнату, — сказал я наконец. — Я вижу, здесь у нее — собственный, отдельный мир.

— Да, тут она чувствует себя уютно. Но вы не должны огорчаться из-за этого, добрый господин. Мы оборудуем для нее в новом доме другую комнату, которую она полюбит не меньше этой.

Он старался подбодрить меня, но была в его голосе какая-то хрупкость. Пройдя в глубину комнаты, он приблизился к туалетному столику и, заметив на нем какой-то небольшой предмет — кажется, брошь, — уставился на него, словно забыв обо всем на свете. Через несколько секунд, очнувшись, тихо произнес:

— В молодости она была красавицей, мой добрый господин. Прекрасным цветком. Вы даже представить не можете, как она была хороша. В этом смысле в глубине души я — человек западной цивилизации. Мне никогда не требовались другие жены. Одной вполне достаточно. Разумеется, другие женщины были, я ведь все-таки китаец, хоть и прожил всю жизнь здесь, в городе иностранцев, и был обязан иметь нескольких жен. Но она — единственная, кого я любил по-настоящему. Все остальные умерли, она осталась. Я тоскую по другим, но рад, да, в глубине души я рад, что в старости мы снова остались вдвоем.

На некоторое время он опять, казалось, забыл о моем присутствии, потом повернулся ко мне и продолжил: