Юрий Иванов-Милюхин - Соборная площадь

А потом мы наблюдали на экранах телевизоров за осадой белого дома, телевизионного центра Останкино, за действиями боевиков из русской национальной гвардии, руководимых боевыми генералами Макашовым и Руцким. Хасбулатов на время исчез из поля зрения. Поговаривали, что вновь накачался наркотой. Но непризнанный политический «вождь всех времен и народов» вместе с верхушкой оппозиции оказался в осажденном войсками, Белом доме. Наверное, он тоже отдавал ц. у. своим сторонникам, противникам существующей власти, посылая их под пули и снаряды. А может, ему доставляло больше удовольствия дергать за веревочки дураков генералов–марионеток. Во всяком случае, боевые действия на площади перед Белым Домом мало чем отличались от виденных в кинофильмах штурмах Берлинского рейхстага. Те же разрывы снарядов прямо на стенах и в окнах, тот же посвист трассирующих пуль. И тот же щебень под ногами, что у нападающих, что у наступавших. Труппы показывали потом. Но сколько их на самом деле — очередная государственная тайна новой демократической власти. Бабурины вместе с лидерами коммунистической партии зюгановыми ушли в подполье. Затаились, выжидая удобный момент для нанесения решающего удара. Освещаемое комментаторами по телевидению развитие событий буквально кипело жаркими страстями. От доносимых динамиками звуков беспорядочных взрывов можно было оглохнуть, от вида окровавленных тел убитых и раненых поломать ногти о ладони. Но народ безмолвствовал. Абсолютное равнодушие, казалось, поразило людей. Они работали, исполняли каждодневные свои мирские дела, даже не напрягая как в былые времена голосовых связок при обсуждении того или иного, по словам высоких лиц с экрана, значительного эпизода. Наоборот, с садистским интересом наблюдали за бойней, сидя в креслах в тихих квартирах или прямо с моста через широкий проспект, буквально в нескольких десятках метров от жуткой арены. Скорее всего, так же свершилась Великая Октябрьская Социалистическая революция. Только тогда после нее еще началась Великая Гражданская война, унесшая жизни многих миллионов сограждан. Сейчас же ее развязывать было не перед кем. С того исторического момента все стали равны — ни бедных, ни богатых. Для лозунга «Экспроприируй экспроприированное» просто не нашлось ржавого гвоздя, чтобы вколотить его в тело лихоимца. Новый буржуин еще не поднялся на ноги. Он чувствовался где–то рядом, но еще был невидим. А против своих же холопов, дравшихся всего лишь за власть, на Руси не ходили испокон веков. Пусть, мол, позабавятся. Один хрен, как ничего не было, так и не будет.

Цивилизованный мир в очередной раз скупо поаплодировал победителям, не спеша, однако, с налаживанием тесных экономических контактов, когда Белый Дом наконец–то взяли. Но жизнь потихоньку стала выправляться и без посторонней помощи. Строптивых заключали в «Бутырку», в «Матросскую тишину» и в прочие тюрьмы. Цена на ваучеры медленно, но твердо поползла вверх. Народ снова поволок припрятанное на черный день добро на базар. Забот прибавилось. Теперь мы работали без оглядки назад, уверенные в том, что на полгода — год мир обеспечен. А по прошествии сего времени приватизация благополучно завершится. Главное, не упустить дарованного Богом случая сейчас. Потом же со склоченным капитальцем будет легче искать свое место под солнцем. Хоть на любимой, не говоря о загранице, Родине, не раз удивлявшей мир очередными реформами. Глупость, она бесконечна и необъятна. Как сама Россия. А у России путь свой…

Вот и подошел Новый 1994 год. Сумку мою приятно оттягивали полтора миллиона рублей. Тысячу раз я хотел купить хотя бы подержанный автомобиль или, в крайнем случае, съездить за границу, чтобы пусть одним глазом увидеть, как живут капиталисты. Но все не получалось. То в середине декабря узнал, что в августе моя дочь Юля от первого брака родила внучку. Она жила в квартире, оставленной ей матерью. Надо было как–то помогать дочери, матери–одиночке, сводить концы с концами, потому что с прежней работы ей начисляли гроши, а на внучку от собеса она получала две или три тысячи. Да и Людмила моя, хоть по–прежнему ничего не требовала, была под боком. Отец ее продолжал пить, мать еле передвигалась из–за болезни сердца. Сама Людмила стойко переносила тяготы последнего месяца беременности. Я мотался с одного края на другой, стараясь выделять обеим небольшие суммы. Но не баловал. Разве что по пьянке, когда шлея накрепко зацеплялась под хвост. Все шло более–менее гладко. Но в тот день — теперь я точно знаю, это произошло шестнадцатого декабря, — я возвратился с базара домой рано. Арутюн зарядил меня двадцатью тремя граммами золотого лома и несколькими изделиями, попросив их продать, — у меня как раз объявился богатый купец. Сложив товар в мешочек, и приплюсовав свой запас, я намеревался по утречку двинуть к купцу, а затем уже, от него, снова на базар. Не успел поесть, как в передней раздался звонок. На пороге стоял мой бывший корешок по формовке Витька Перегожин. Ему я всегда был рад. Даже в одной из книжек сделал героем повести, вернее, одним из участников событий. И хотя пить совсем не хотелось, мало того, домой тоже ехал почему–то с неохотой, я сразу потащил друга, большого любителя вмазать, в магазин. К литровой бутылке «Распутина» и плоской с «Амаретто» прикупили еще баночного пива, сосисок и прочего. Виктор не упирался. Он давно знал, где я промышляю последнее время. Пошла гулять Россия. Под воспоминания о работе в литейном цеху, о кольцевом и автоматическом формовочных конвейерах, о рекордах, о дружбе семьями, мы осушили обе бутылки, запили их пивом и даже смотались еще. Затем я играл на гитаре, вместе мы в полный голос прогорланили не одну песню. После чего пришла пора хвалиться достижениями на новом трудовом фронте. Я показал бабки, золото, монеты, рассказал о секретах работы на ваучерах, предложил другу переходить ко мне напарником.