Юрий Иванов-Милюхин - Соборная площадь

— Еше, — сворачивая ему шею, потребовал Леша.

Медсестра наполнила до краев мутной жидкостью длинный шприц. Впороли еще. Вскоре «азик» замотал разбитым горбатым носом, зашлепал по–нацменски окровавленными губами. Долго встряхивался, бормотал, кидал голову то вправо, то влево. Наконец затих окончательно.

— Крепкие зверье, — вытирая помытые руки о края халата, шумно перевел дыхание Леша. — Только убивать.

Докурив, я пошел спать. Утром ранний польем. Работа, работа, чтобы не видеть вокруг ничего, иначе недолго свихнуться. Сон не шел до тех пор, пока не допил наполовину опорожненную кем–то из соседей по палате пластмассовую бутыль, не съел спрятанный под подушку почти весь хлеб.

После завтрака, заметив, что врач заканчивает обход, подошел к нему с просьбой о выписке.

— Ты седьмой день уже? — спросил он. Я подтвердил, абсолютно не помня, когда привезли и сколько после уколов провалялся в беспамятстве. — Хорошо, завтра выпишу. Сегодня некогда, надо отсеять часть психбольных по другим баракам. Принимать уже некуда, а они прут и прут, будто на всю Ковалевку одно мое отделение.

Обрадованный, я принялся за работу с большим усердием. К обеду настроение ухудшилось. Деда — благодетеля переводили, спортсмена — каратиста тоже, кубанский казак выписывался, еще несколько человек, с которыми успел сдружиться, уходили, кто для продолжения лечения в других отделениях, кто на выписку. Огромное помещение с палатами по обе стороны как–то разом опустело. Снова по пятам бегал парнишка с навязчивыми страхами, бродили по коридору психбольные во главе со Степурой, раззявливали рты привязанные к кроватям, дышащие на ладан, алкаши. Страшно, противно. Но куда, собственно, торопиться. Здесь кормят, поят, больше никто не дает затрещин, не гоняет грозными окриками, от которых мороз по коже. А в Ростове квартира разграблена, денег ни копейки. Если что случится с неперестающим спотыкаться сердцем, то можно попросить у знакомой уже медсестры хотя бы валидол, проглотить успокаивающие таблетки. Все–таки, пусть первобытный, но медперсонал. А дома кто поможет? Никто. Лишь еще большее равнодушие соседей, если вообще не убивающая подозрительность. Короче, в проклятом заведении я почти хозяин, на воле же окажусь в положении бесправного бомжа. Закончив с уборкой, задумчиво направился в туалет, ощущая тяжесть после плотного завтрака с двумя кусками рыбы. Все толчки были заняты придурками. Перед сидящими вышагивал здоровенный Степура, совал в лица вываленный из ширинки распухший член. Один из психбольных выдергивал из наваленной рядом кучи говна листики от веника, запихивал в рот.

— Степура, — грозно сдвинул я брови. — Ты что, скотина, делаешь? А ну быстро в палату.

Подчинявшийся до этого беспрекословно мощный придурок неожиданно прыгнул в мою сторону. Глаза бесцветные, бешеные, на сухих губах пена:

— Соси, сука, — потрясая членом, крикнул он. — На… на глотай, чмокай. Не будешь — задавлю.

Первым желанием было выскочить за дверь. Я попятился. Но если показать страх, псих озвереет вообще. Тогда спасения не жди. Сомкнет железные клещи на шее, пока оттащат — придушит.

— На вязку, — рявкнул я. — На укол!

Степура забегал зрачками, беспокойно огляделся вокруг.

— На вязку, скотина, — Еще громче повторил я.

— Кто скотина? — взвился, было, придурок. — Я?

— Сейчас санитаров позову. Они быстро бока обломают.

Поминутно оглядываясь, псих спрятал член в ширинку, глухо урча, проскочил в дверь. За ним, поддергивая на ходу штаны, вылетели остальные. Чувствуя, что руки и ноги трясутся, я с трудом присел на толчок. Заглянувший Степура больше не пугал. Пока из памяти сотрется напоминание о вязке, пройдет немало времени. Может быть, до отбоя. А потом снова впорят двойную дозу и он упадет на дно черного омута до следующего дня. Странно, почему буйного психбольного так долго держат в приемнике–распределителе. Чтобы не было скучно? Или врач взялся писать диссертацию. Подтверждение мысли нашлось позже, перед выпиской, когда спокойный, интеллигентный, красивый человек предстал во всем величии абсолютного равнодушия, подтвердив незыблемую истину — в этом мире каждому свое.

У входа собралось человек пятнадцать. Алкаши с психами потянулись прощаться. Интересно, за несколько дней, проведенных вместе в отделении, так сдружаешься, как не притрешься за долгие годы. Дед — благодетель за активность, за постоянную готовность, пусть не без корысти, прийти на помощь, то и дело получавший зуботычины, плакал.