Владимир Лорченков - Табор уходит

 И оно шло по Молдавии победно, и ряды наши полнились и ширились…

 … словно воды Днестра в наводнение…

 Учитель говорил, мы же внимали, и Бог любовно глядел на нас сверху.

 Мы получим Сион и новая земля будет раем для избранных — молдаван.

 Исход наш из рабства близок.

 Так говорил Учитель.

 И заря веры нашей разгоралась.

— В чем смысл наших мучений? — спросил Серафим Ботезату и занес кирку над известняком.

— Мы перевоспитываемся? — предположил кто–то из заключенных.

— Мы приносим пользу Родине, — сказал кто–то под смех остальных.

— Мы страдаем, — ответил третий под одобрительное молчание страдальцев.

— Друзья мои, — сказал Ботезату, — сейчас я слышал вас, но слышал я на самом делен не вас…

— Кого же ты слышал? — спросили Ботезату.

— Я слышал Гордыню, — ответил он сурово.

— Только очень гордый человек считает, что его мучения заслуживают внимания Бога, — сказал Ботезату.

— Я слышал Презрение, потому что только презирающий себя человек может думать, будто бы его мучения не стоят никакой жалости со стороны Бога, — сказал Ботезату.

— Я слышал, наконец, Глупость, — сказал Ботезату с улыбкой, — потому что мы все знаем, как низка производительность труда раба…

Заключенные дружно покивали. Все они в самом деле старались сделать как можно меньше, при всяком удобном случае уклоняясь от работы. Это среди заключенных называлось «услужить Родине».

— Так в чем же смысл наших мучений? — спросил Сахарняну.

— Твоих мучений? — спросил Ботезату живо.

— Ты говоришь о тех мучениях, которые испытываешь оттого, что не можешь прямо сейчас доложить начальнику обо всем, что я говорю? — спросил он, улыбаясь.

Заключенные засмеялись, Сахарняну покраснел. Охранники делали вид, что ничего не слышат, но на самом деле слушали внимательно. Серафим славился уже не только на весь лагерь, но и за его пределами. Мудрец, брошенный в тюрьму, говорили о нем в народе. Кто–то говорил — больше, чем мудрец…

— Ненавистник Молдовы, — пробормотал с ненавистью Сахарняну.

Серафим улыбнулся, и продолжил киркой долбить известняк. В отличие от многих заключенных, он работал на совесть.

— Истину тебе говорю, Сахарняну, — сказал Серафим, — не пройдет и дня, как оба искупаемся с тобой в одном источнике.

Сахарняну, брезгливо сплюнув, отвернулся и пожал плечами.

— Что ты имеешь в виду? — спросил Серафима кто–то из заключенных.

— Вы это сами увидите, — ответил Серафим.

Потом отложил кирку и сказал:

— Нынче же вечером узнаете вы другого Серафима.

Бригада настороженно молчала. Некоторое время в участке карьера был слышен лишь звук удара кирок и камень. Мнения насчет Серафима в бригаде были самые разные. Кто–то считал его пророком, кто–то Учителем мудрости, кто–то посланником дьявола и властей, кто–то провокатором… Другие — сумасшедшим. Серафим в эти споры не вмешивался, знай себе учил тех, кто готов был слушать. Странный, всегда задумчивый мужчина, он поразил барак, когда прибыл. Зайдя в помещение, он вместо приветствия сказал:

— Молдаване новый народ Израилев, братья.

— И я буду свидетельствовать об этом сначала вам, а потом перед Богом, — добавил он.

И случится это, объяснил Серафим, очень–очень скоро…

Особенно люто возненавидели новичка заключенные из государственных служащих. У них к системе, превратившей Молдавию в черную дыру — о чем писали «Гвардиан», «Ле монд» и «Фигаро» и даже «Сан» как–то раз — не было. Вот они–то здесь и правда оказались не по злому умыслу. Сидели потому, что настало их время сидеть. Просто выросло новое поколение государственных служащих — чьих–то сыновей, племянников, родственников, — которым тоже нужно было усесться в кресла. А так как Россия и ЕС кредитов Молдавии больше не давали, и число служащих было ограничено, проще было посадить старого бюрократа в лагерь, чем создать новое теплое место, или платить пенсию. Тем более, что пенсии в Молдавии отменили еще в самом начале правления четвертого президента, Михая Гимпу…

Так что тюрьма для государственных служащих в Молдавии была не нарушением правил игры, а их частью. И стукач Сахарняну, — чье место занял написавший на него донос молодой журналист Костик Танасе, — это знал.

— Неясные вещи ты говоришь, Серафим, — буркнул он.

— Нынче же утром, — сказал Серафим, — все тебе станет ясно, Сахарняну.

— На что ты намекаешь?! — спросил нервно Сахарняну.