Борис Кригер - Кружение над бездной

Голова шла кругом, но Герберт несгибаемо шел вперед. Он принялся собирать приходскую библиотеку, потом начал проповедовать в тесном кружке старушек и несмелых девиц, от которых веяло нравственными излишествами, организовал воскресные курсы и толковал Священное Писание, превозмогая конфузливо–насмешливый взгляд маловерных мужей, с нетерпением ожидающих окончания словопрений, готовил к исповеди, а окружающие братья–черноризцы, пристально следившие за новообращенным, хотя и придирались к мелким неточностям, не находили в его поведении ожидаемого в подобном случае самовольства. Не было в речах Герберта отсебятины. Он больше не проповедовал непротивления счастью, не искал оригинальных идей. Когда его взгляд блуждал по «территориям прожитой жизни», волюшка ему больше не казалась хлеба слаще, солнца краше… Нимало не конфузясь, сильная, невидимая жизнь овладевала всем его существом, и его внутреннее невидимое существо говорило ему: «Ты так много страдал напрасно, волнуясь о жалкой дырявости своих амбаров, пострадай же за нечто светлое и вечное». И Герберт осознавал присутствие этой связи со светлым и вечным и, казалось, ни за что не согласился бы променять ее на что–то иное.

Его просторное жилище уступило часть пространства храму. Свою гордость — специально пристроенный огромный обеденный зал, Герберт превратил в часовню, чем окончательно зарекомендовал себя в глазах родных и друзей как совершенно спятивший с ума.

Вера требует исключительной дисциплинированности мысли. Ну кому, спрашивается, нужен святоша, к поступкам которого не придерешься, а помыслы его чернее черного? Для простоты понимания собственного состояния Герберт легко принял весьма обоснованное предположение, что всему виной пресловутые бесы. Бесы достигли сейчас больших результатов, внушив людям, что их нет. А логика сатаны такова: если нет дьявола, то нет и Бога. Если мы считаем, что дьявол аллегория, метафора, не личность, мы тем самым обезоруживаем себя перед силами зла. Духовная природа не терпит пустоты: если в сердце у нас нет Бога, то его занимает дьявол. Это и есть причина одержимости в наше время. Если ум человеческий бродит по всему свету и всё что ни попадя пропускает через свое сердце, он из своего сердца устраивает проходной двор. И со всем сором, допущенным в сердце, туда входят и бесы. Если ты принял помысел бесовский — ты принял беса самого. Вот таким образом они входят в нас, в человеческое сердце, если мы не бодрствуем духовно, не призываем имя Божье, если ум не занят размышлениями о духовном, не занят Господом. Именно бесы различными ухищрениями побуждают нас взять нож и кого–нибудь ни с того ни с сего зарезать. Именно они, лукавые, поселяют в нашем сердце страсти и нескромные мысли. И действительно, стоило Герберту проникнуться этой концепцией, он стал повсеместно находить ей убедительнейшие доказательства. То бесы заставляли его прочитывать церковнославянское слово «зело» как «зло», то подменяли букву в его газете, и вместо «Христа» выходило «Триста»…

Наконец, устав, как натруженная монашка, жить в постоянном опасении, не бес ли в данный момент толкает его под руку, Герберт внезапно осознал, что все–таки бесы не имеют никакого значения. Ведь чего не попускает Бог, тому и не суждено свершиться. Таким образом, собеседник–то у нас один, и нечего на бесов внимание обращать. А то если сильно увлечься, можно закружиться с бесами над бездной, а про Бога напрочь позабыть.

Поняв, что кроме Бога нет у него никого, что Он все дал и все может взять обратно ежечасно, что он имеет всецелую власть не только над настоящим и будущим, но даже над прошлым человека, Герберт принялся обращаться к Всевышнему постоянно. Твердил Иисусову молитву сотни раз: «Господи, Иисусе Христе, сыне Божий, помилуй мя, грешного». И пока истово молился, вроде бы помогало, поселялся какой–никакой мир в душе, но стоило оставить молитву, как краски бытия снова сгущались и темнели. А главное, Герберт не был счастлив, и именно это озадачивало его более всего, ведь по мере приближения к свету должно становиться хотя бы теплее, если не светлее…

Далее он открыл в себе гордыню, да такую непомерную, что ее наличием можно было объяснить все неурядицы его прошлой, настоящей и будущей жизни. Борьба с гордыней протекала трудно, и, надо сказать, Герберт так от нее и не избавился, хотя позволял всем и каждому попирать себя и даже пытался выглядеть при этом благодушным.