Чарльз Буковски - Рассказы

— Ты его убил, — произнес Эндрю, не вставая с кресла, откуда он наблюдал, — а ведь он обещал взять меня в кино.

— Я его не убивал, — ответил Линкольн. — Это ты его убил! Я сидел и смотрел, как ты забиваешь его насмерть его же собственной тростью. Той тростью, которая в кино сделала его знаменитым!

— Какого хуя, — сказал Эндрю, — ужрался в стельку и околесицу несешь. Самое главное сейчас — отсюда слинять. С остальным потом разберемся. Чувак прижмурился! Шевели мослами!

— Сначала, — ответил Линкольн, — я про такое в детективных журналах читал. Сначала собьем их со следа. Макнем пальцы в его кровь и напишем разные штуки на стенах, всякое такое.

— Какое?

— Ладно, типа: «НА ХУЙ СВИНЕЙ! СМЕРТЬ СВИНЬЯМ!» А потом — чье–нибудь имя в изголовье, мужское — скажем, «Луи». Нормально?

— Нормально.

Они макнули пальцы в его кровь и написали свои маленькие лозунги. Потом вышли наружу.

«Плимут» 56‑го года завелся. Они покатили на юг с 23 долларами Рамона и спизженным у него же вином. На углу Сансета и Вестерн увидели две молоденькие мини–юбки: те стояли на обочине и голосовали. Подъехали. Произошел изощренный обмен приветствиями, девки сели. В машине имелось радио. Это практически всё, что в ней имелось. И они его включили. По полу катались бутылки дорогого французского вина.

— Эгей, — сказала одна девчонка. — Да эти парни, похоже, — богатенькие повесы!

— Эгей, — ответил Линкольн, — поехали–ка лучше на пляж, на песочке поваляемся, винца попьем и посмотрим, как солнце встает!

— Ништяк, — ответила вторая девчонка.

Эндрю удалось раскупорить одну бутылку, тяжко пришлось — перочинным ножом, тонкое лезвие, — поскольку и самого Рамона, и рамонов замечательный штопор пришлось бросить, — а перочинный ножик для штопора не годится, и всякий раз, как прикладывался к вину, приходилось глотать и кусочки пробки.

Спереди Линкольн слегка наслаждался жизнью, но поскольку приходилось рулить, он, главным образом, свою разлатывал в уме. На заднем же сиденье Эндрю уже пробежался своей рукою ей наверх по ноге, оттянул назад какую–то деталь ее трусиков, трудной работой это оказалось, и уже запустил туда свой палец. Неожиданно она отпрянула, отпихнула его и сказала:

— Мне кажется, нам нужно сначала получше узнать друг друга.

— Конечно, — ответил Эндрю. — У нас есть 20 или 30 минут прежде, чем мы завалимся на песочек и займемся делом. Меня зовут, — сказал Эндрю, — Гарольд Андерсон.

— А меня — Клара Эдвардс.

И они обнялись снова.

Великий Любовник был мертв. Но появятся и другие. А также — множество не–великих. Главным образом — именно таких. Так вот все и получается. Или не получается.

Я познакомился с Джеффом на складе автомобильных запчастей на Цветочной улице — а может, на улице Фигейроа, я их постоянно путаю. Как бы то ни было, я там работал приемщиком, а Джефф был более–менее на подхвате. Разгружал подержанные запчасти, подметал полы, развешивал рулончики в сортирах и так далее. Я сам на подхвате припахивал по всей стране, поэтому свысока на таких работников никогда не смотрел. Я как раз отходил после дурного заезда с одной бабой, которая меня чуть не прикончила. Ни на каких баб у меня больше не стояло какое–то время, а вместо этого я играл на лошадках, дрочил и кирял. Если честно, в этом счастья всегда было больше, и всякий раз, как я к такому делу приступал, я думал: всё, никаких больше женщин, никогда, будь они все прокляты. Разумеется, одна какая–нибудь всегда потом подваливала — просто с собаками выслеживали, сколь безразличным бы ты к ним ни был. Наверное, только когда все на самом деле по барабану, они тебе это припоминают — чтобы завалить тебя окончательно. Женщины это могут; как бы силен мужик ни был, женщинам это удается. Как бы там ни было, я пребывал в этом спокойном свободном состоянии, когда познакомился с Джеффом, — на безбабье, — и ничего гомосексуального в этом не было. Просто двое парней: жили, как масть выпадет, мир повидали, об женщин обожглись не раз. Помню, сидел я как–то в «Зеленой Лампе»: сижу, пиво себе пью, один за столиком, читаю результаты бегов, а толпа о чем–то разговаривает, как вдруг слышу:

— …ага, Буковски на малышке Фло хорошо обжегся. Хорошо ты об нее обжегся, а, Буковски?

Я поднял голову. Все ржали. Я даже не улыбнулся. Просто поднял стакан с пивом.

— Ага, — сказал я, выпил и поставил стакан обратно.

Когда я снова поднял голову, на мой столик ставила свое пиво какая–то черная девка.