Чарльз Буковски - Рассказы

и смех там есть, и печаль. один старый приятель подошел как–то ко мне.

— Буковски, — сказал он очень серьезно, — я хочу выиграть у лошадок прежде, чем умру.

волосы у него седые, совершенно седые, зубы выпали, и я мог разглядеть в нем себя лет через 15–20, если доживу.

— мне нравится шестая, — сказал он.

— удачи, — пожелал ему я.

и он выбрал жмурика, как обычно. безмазового фаворита, выигравшего всего один заезд из 15 стартов в том году. у общественных гандикапперов эта лошадь тоже наверху была. она выиграла 88,000 долларов в ПРОШЛОМ году. самое лучшее время. я поставил десять на победителя на Мисс Похотливый Город, победителя девяти заездов в этом году. Мисс Похотливый Город оплачивалась 4/1, безмазовый пришел последним.

старик снова подбежал ко мне, весь в ярости:

— какого дьявола! Парадные Тряпки бежал 2:01 и 1/5 в последний раз, и его бьет кобыла с 2:02 и 1/5! эту лавочку вообще пора закрыть!

он колотит по своей программке, рычит на меня. лицо у него так побагровело, что похоже на солнечный ожог. я отхожу от него, иду к окошечку кассы и получаю свою наличку.

когда я добираюсь до дому, в ящике лежит один журнал, КУЗНЕЦ(21), который пародирует стиль моей прозы, и другой журнал, ШЕСТИДЕСЯТЫЕ, который пародирует мой поэтический стиль.

писанина? а это еще что такое, к чертовой матери? кого–то волнует или злит моя писанина. я оглядываюсь — ну, точно: в комнате стоит пишущая машинка. я — какой–то писатель, там существует другой мир — маневров, надувательства, групп и методов.

я пускаю теплую воду, залезаю в ванну, открываю пиво, открываю скаковый формуляр. звонит телефон. пускай звонит. для меня (для вас–то, может, и нет) сегодня слишком жарко — как ебаться, так и выслушивать какого–нибудь малозначительного поэтишку. у Хемингуэя были свои преимущества. а мне дайте конскую задницу — она доберется туда первой.

Сначала дома у Джона Хайанса встречались довольно часто, и я обычно заявлялся под газом, поэтому не очень много помню о зачатии Раскрытой Пизды, подпольной газетенки, и мне только много позже рассказали, что там произошло. Или, скорее, чего я натворил.

Хайанс:

— Ты сказал, что вычистишь сейчас всех отсюда, а начнешь с парня в кресле–инвалидке. Потом он заплакал, а народ стал расходиться. Ты ударил парня по голове бутылкой.

Черри (жена Хайанса):

— Ты отказывался уходить и выпил целую квинту виски, а также твердил, что выебешь меня, прислонив к книжному шкафу.

— И выеб?

— Нет.

— Ах, тогда в следующий раз.

Хайанс:

— Слушай, Буковски, мы тут пытаемся сорганизоваться, а ты только приходишь и все крушишь. Ты — самый мерзкий пьянчуга, которого я в жизни видел!

— Ладно, с меня хватит. На хуй. Кому нужны газеты?

— Нет, мы хотим, чтобы ты делал колонку. Мы тебя считаем лучшим писателем в Лос — Анжелесе.

Я поднял стакан:

— Да это, ебаный в рот, оскорбление! Я сюда не оскорбления слушать пришел!

— Ладно, тогда, может быть, ты лучший писатель в Калифорнии.

— Ну вот, опять! По–прежнему меня оскорбляют!

— Как бы то ни было, мы хотим, чтобы ты делал колонку.

— Я — поэт.

— Какая разница — поэзия, проза?

— Поэзия говорит слишком много за слишком короткое время; проза говорит слишком мало и занимает слишком много.

— Нам нужна колонка в Раскрытую Пизду.

— Наливайте, и я с вами играю.

Хайанс налил. Я вступил в игру. Допил и пошел к себе в трущобный двор, размышляя о том, какую ошибку совершаю. Мне почти полтинник, а ебусь с этими длинноволосыми бородатыми сопляками. Ох, Господи, ништяк, папаша, ох ништяк! Война — говно. Война — ад. Ёбть, так не воюй тогда. Я уже пятьдесят лет это знаю. Меня это так уже не возбуждает. О, и про дурь не забудьте. Про шмаль. Ништяк, крошка!

У себя я нашел пинту, выпил, плюс четыре банки пива, и написал первую колонку. Про трехсотфунтовую блядину, которую я как–то выеб в Филадельфии. Хорошая колонка получилась. Я исправил опечатки, сдрочил и лег спать…

Началось все в нижнем этаже двухэтажного дома, который снимали Хайансы. Возникли какие–то полудурочные добровольцы, затея была новой, и все от нее торчали, кроме меня. Я всё пристреливался к бабам на предмет задницы, но все они выглядели и вели себя одинаково — всем по девятнадцать лет, грязно–блондинистые, маленькие жопки, крошечные титьки, деловые, дуровые и, в каком–то смысле, чванливые, толком и не зная, с чего. Когда бы я ни возлагал на них свои пьяные лапы, они реагировали весьма прохладно. Весьма.