Чарльз Буковски - Рассказы

Звонит телефон. Я поднимаю трубку. Это Борст:

— Алё, Хэнк?

— Ну?

— Я вынужден покороче. Я обанкротился.

— Да, Джерри.

— Ну, это, я потерял двух своих спонсоров. Биржевой рынок и доллар ужался.

— Ага.

— Это, я всегда знал, что так случится рано или поздно. Поэтому я съезжаю из Венеции. У меня тут не срастается. Я еду в Нью — Йорк.

— Что?

— В Нью — Йорк.

— Мне так и послышалось.

— Ну, это, понимаешь, я обанкротился, и мне кажется, что у меня там все срастется.

— Конечно, Джерри.

— Потеря спонсоров — лучшее, что со мною в жизни произошло.

— Вот как?

— Теперь мне снова хочется бороться. Ты же слыхал о людях, которые гниют на пляже. Так вот, я тут то же самое делал: гнил. Я должен отсюда свалить. И я не волнуюсь. Если не считать чемоданов.

— Каких чемоданов?

— У меня, кажется, не получается их сложить. Поэтому моя мама приезжает из Аризоны пожить тут, пока меня не будет, а я, в конечном итоге, сюда потом вернусь.

— Хорошо, Джерри.

— Но перед Нью — Йорком я остановлюсь в Швейцарии и, возможно, в Греции. А потом уже поеду в Нью — Йорк.

— Хорошо, Джерри, не теряйся. Всегда приятно слышать.

И я возвращаюсь к макакам опять. Дюжина макак, которые могут летать, ебясь. Как этого достичь? Дюжины пива как не бывало. Я отыскиваю свою резервную полупинту скотча в холодильнике. Смешиваю в стакане треть скотча с двумя третями воды. Надо было остаться на этом треклятом почтамте. Но даже здесь, вот так, хоть какой–то шансик есть. Только бы заставить эту дюжину макак ебаться. А если б родился погонщиком верблюдов в Аравии, даже такого шансика бы не было. Поэтому голову выше, макак — за работу. Ты благословен каким–никаким талантом и ты не в Индии, где, вероятно две дюжины пацанов могли бы убрать тебя как писателя, если б умели писать. Ну, может, не две дюжины, может, одна.

Я заканчиваю полпинты, выпиваю полбутылки вина, ложусь спать, ну его все к черту.

На следующее утро в девять звонит дверной звонок. Там стоит молодая черная девчонка с дурковатого вида белым парнем в очках без оправы. Они сообщают мне, что на пьянке три ночи назад я пообещал поехать сегодня с ними кататься на лодке. Я одеваюсь, залезаю к ним в машину. Они везут меня в какую–то квартиру, оттуда выходит черноволосый пацан.

— Привет, Хэнк, — говорит он. Я его не знаю. Похоже, мы на той же пьянке и познакомились. Он выдает всем маленькие оранжевые спасательные пояса. Дальше помню только то, что мы уже на пирсе. Я пирса–то от воды отличить не могу. Мне помогают спуститься по шаткой деревянной штукенции, ведущей к плавучему доку. Дно штукенции и палуба дока — примерно в трех футах друг от друга. Меня поддерживают.

— Что это, к ебеням, такое? — спрашиваю я. — У кого–нибудь выпить есть? — Не те какие–то люди. Выпить ни у кого нет. Потом я оказываюсь в крошечной шлюпке, взятой напрокат, и к ней кто–то прицепил мотор в пол–лошадиной силы. На дне плещется вода и две дохлые рыбки. Понятия не имею, кто эти люди. Они меня знают. Прекрасно, прекрасно. Мы направляемся в открытое море. Я блюю. Проезжаем рыбу–прилипалу, дрейфующую возле самого верха воды. Рыба–прилипала, размышляю я, прилипала, прилипшая к летучей макаке. Нет, это ужасно. И я блюю снова.

— Как наш великий писатель? — спрашивает дурковатый парень с носа шлюпки, тот, что в очках без оправы.

— Какой великий писатель? — переспрашиваю я, думая, что он имеет в виду Рембо, хотя я никогда не считал Рембо великим писателем.

— Вы, — отвечает он.

— Я? — говорю я. — О, прекрасно. На следующий год, наверное, соберусь в Алжир.

— Какой жир? — переспрашивает он. — Типа себе задницу смазывать?

— Нет, — отвечаю я. — Тебе.

Мы направляемся в море, где у Конрада все срослось. К черту Конрада. Я буду нюхать кокаин с бурбоном в темной спальне в Голливуде в 1970 году, или когда вы там это прочтете. В год макачьей оргии, которая так и не случилась. Мотор трепещет и глодает воду; мы чапаем к Ирландии. Нет, это ж Тихий океан. Мы чапаем к Японии. К черту.

знаете, как бывает с игроками на бегах. натыкаешься на жилу и думаешь, что это всё. у меня была своя фатера на задворках, даже свой садик со всякими тюльпанами, которые росли — прекрасно и поразительно. у меня была зеленая рука. это значит, что зеленые бабки у меня тоже водились. какую систему я разработал, сейчас уже не помню, но она работала, а я нет — в общем, достаточно приятное существование. и еще у меня была Кэти. при всех делах. старик–сосед, бывало, аж слюнями захлебывался, как ее видел. постоянно в дверь ломился: