Марина Голубицкая - Два писателя, или Ключи от чердака

Я прихожу в Ларисину фирму за гороскопом, светит солнце, и вовсю капает с крыш. Лариса в бусах и в трикотаже, без Чмутова она выглядит веселей и моложе. Она устраивает меня в кресле, наливает кофе.

— А у тебя тут мило, — говорю.

— Клиенту должно быть комфортно — я еще не все сделала, как хотела бы. Люблю, чтоб было удобно, красиво, это Игорь людей отпугивает… Ну, что, начнем? У тебя такой гороскоп интересный. Смотри, какая картиночка: в Доме друзей… в Доме детей…

Я хочу узнать от звезд, что делать со своим обычным домом — я хочу узнать, как быть с жильем. Мы затратили немало сил, чтоб расселить верхнюю квартиру, разрушить стенки и потолок, соединить все в гармоничное пространство, а оно сразу оказалось тесным, как туфли, купленные не по размеру. Самую просторную комнату Леня занял библиотекой. Он покупал книги с такой скоростью, что, пока я искала письменный стол, места для стола не осталось. Даже Фаинка с трудом протискивается между шкафами, когда приходит взять почитать . Библиотека — мужской уголок в нашем тереме, Ленин храм, его гараж и кабак. Я пускаю туда Фаинку по секрету от Лени, мне жаль, когда вещи лежат без движения . Забыв старые обиды, я удерживаю верхние книги, пока она тянет из стопки нужную ей, самую нижнюю, удерживаю старательно, чтоб Фаинку не завалило. Иногда книги все же обрушиваются, и Фаинка, потирая ушибленное место, помогает составлять их обратно. Иногда портится суперобложка нужной и нижней книги, тогда Фаинка уносит ее голенькой:

— Смотри, это так и было, не отворачивайся, смотри–смотри, я специально здесь оставляю, чтоб Горинский не обвинял меня во всех грехах.

Я прячу испорченную суперобложку.

— Ирина! Кто это рылся в моих книгах?! — раздается в тот же вечер. — Не смейте сюда никого пускать! Считайте меня кем угодно, но не трогайте мои книги! Это совсем не смешно…

— Ленечка, Фаине нужно для передачи, она вернет, ты же знаешь…

— Фаина?! Как ты можешь пускать сюда Фаину? Она масло в столовой воровала!..

— Не смеши меня — масло… Где это ты был с ней в столовой?

— Прекрати свои глупости.

— Это глупости?! Так смотри же, она тебе еще и супер порвала.

Мне тут же становится стыдно, и, когда Фаина приходит вновь, я опять держу стопку, чтоб ее не ушибло.

Раньше жили теснее, мы с Леней спали в гостиной на диване, Лелька рядом, я готовилась к лекциям в кухне: укладывала детей, дожидалась, когда бабушка возьмет свои мази из холодильника, закрывала поплотнее дверь. Теперь, не выспавшись, я выгляжу неприлично, но днем… Я занимаюсь в кухне–гостиной за обеденным столом. Здесь нет двери, которой можно отгородиться, нет коридоров, все открывается ко мне, а в полу сквозит дырой лестничный проем. Моя энергия улетает в эти отверстия, греет молоко, заполняет портфели и сушит варежки, а когда дети наконец исчезают, бабушка кричит снизу: «У нас сегодня какой день?» — и переспрашивает, не слыша ответов: «Какой–какой? А какое число?!»

Я ищу место для письменного стола. Сменить квартиру? Продать пианино? Квартиру жаль, и не получается, пианино тоже немного жаль… Тема жилья становится темой неудачи, звучит нудно и порождает еще худшую медицинскую тему.

— Это от перегруженности земным, материальным, — объясняет Лариса, — если не выполняешь своего предназначения на земле, начинается конфликт души и тела.

Она давно развивалась, тревожная медицинская тема, лишь однажды прорвавшись форте, когда меня ранило в политической борьбе . Это было год назад, когда Леня возглавил предвыборный штаб и дни выходных в нашем календаре почернели: театры, покупки, праздники — все было отодвинуто на после выборов .

— Леня, ты знаешь, сколько лет исполняется Маше?

— Да.

— Что да?

— Знаю, сколько лет исполняется Маше.

— Сколько?

— Что сколько? — он научился спать стоя, с открытыми глазами.

— Скажи, сколько лет исполняется Маше.

— Мне что, мало за день вопросов задают?

— Леня, Маше исполняется шестнадцать лет… Ты слышишь меня?

— Слышу.

— Ну и что?

— Больше торжественности, пожалуйста, больше пафоса… Дай мне спокойно умереть.

— А ветеранов поздравлять у тебя сил хватает.

— Да.

— Что да? Леня, ты же спишь! Скажи, что да?

— Сил хватает. Что ты меня мучаешь?!

Воскресенья окончательно исчезли из нашей жизни, и мой организм, упустив ритм и тональность, начал фальшивить. С детства, сколько я себя помнила, воскресенье представлялось мне нотой «до», началом первой октавы, серединой клавиатуры, опорной клавишей напротив замочка. Замочек этот никогда не запирался, и мне казалось, что металлическая заплатка на лакированном дереве просто указывает на главную клавишу. Мне нравился английский счет дней недели, нравилось, когда дни начинаются с воскресенья: санди–манди–тъюзди–вэнзди… до–ре–ми–фа–соль–ля-си. В воскресенье папа натирал всем лыжи, покупал шоколадку, и мы с Лариской, мамой и папой шли кататься в лес, а когда зима кончалась, шли в гости к родственникам, в кино, на выставку или загорать на речку. Воскресенье было тоникой до–мажора. И даже в моей взрослой жизни, когда неделя могла обернуться минором, натуральным иль мелодическим, чтоб ни случилось в субботу — бемоль, бекар, — она всегда разрешалась в тонику, жизнь уподоблялась гармоническим колебаниям.