Марина Голубицкая - Вот и вся любовь

— Тебе дали вывезти портрет??

— Они что, дураки, 18‑й век выпущать?! Это фотокопия, шоб ты дивився.

На диване развалились два толстых бревнышка, бигль и бассет, Агата и Бася, это из–за них Бэла не уезжала из Киева, пока Женя не купила квартиру. Это для Баси мы везли мазь от аллергии. Фима жалуется:

— Чтоб она так любила отца. Ты видела? Она их кормит пельменями!

Приходит Женя с работы, в коротких шортиках, вся увешенная пакетами — ее плечи стали еще шире. Вынимает заказы: Бэле йогурты, Циле индейку, себе и Фиме сигареты. Женя принесла для нас фрукты и огорчается, что не торопимся есть:

— Здесь фрукты вкуснее. Транспортировка все–таки портит.

Бэла уточняет.

— Всех нас, милая, транспортировка портит. Зря ты так надрывалась, у них теперь все есть, как во всем цивильном мире.

— Ах, простите, я опять, как дура…

— Дура была я, когда из Киева уехала.

Бэла учится на программистских курсах и убирает у одной дамы из Румынии — заработка хватает на булавки. Она взяла в кредит компьютер, и я любуюсь, как с правого края ползут на экран кружевные еврейские буквочки. К Бэле приходят свои гости: мальчики, девочки, программисты–однокурсники, они возбужденно обсуждают достоинства новых пакетов, ссорятся, смеются, выбегают в салон пить кофе — я с удивлением понимаю, что Бэла годится им в матери. К Фиме с Цилей тоже приходят гости — седые интеллигентные люди, пожилая пара из Минска, высокие, легкие, оба в прошлом прыгуны в высоту, чемпионы и тренеры чемпионов, их позвали специально на нас — послушать что–нибудь о России.

Я потихонечку тянусь к телефону, телефон теперь только один, в салоне, и невозможно позвонить, чтобы тебе не сочувствовала вся семья. Бэла предпочитает сама давить на кнопки.

— Слушай, сестренка, дозвониться дохлый номер. Покажи мне адрес. Тю–ю–ю! Гило. Женя, посмотри, мне так кажется, что это совсем рядом. Сдается мне, это тот зеленый райончик. Нам бы тоже клумба не помешала.

Женя смотрит.

— Гило? Это близко. Видишь холм напротив? Не выдумывай, ты никуда сейчас не поедешь. Во–первых, ты не дозвонилась. И на завтра договаривайся, пожалуйста, ближе к вечеру. Я взяла отгул, поведу вас с утра в старый город.

Сегодня лучше и не мечтать. Но я дозваниваюсь.

— Иринка, вы уже здесь?.. Нет, конечно, я вас сегодня и не ждала — вам надо отдохнуть, наговориться…

Ночью я снова замерзла, а с утра не было горячей воды. Душ оказался, как в саду под Конотопом: бак на крыше, воду греет солнце, а мы с вечера истратили все до капли.

Женя водила нас к Стене Плача и в старые еврейские кварталы. Мы видели молодого учителя в окружении пейсатых мальчиков и стайку девушек с автоматами. Леня вздыхал: «Сюда бы деда… Жаль, дед не дожил…» Ленин дед когда–то пел молитвы на могиле моей бабы Розы. Дед приехал в Пермь после войны, к своей семье, бежавшей с Украины, и ужаснулся, как плохо в Перми соблюдают обычаи. Он стал помощником кантора, по субботам ходил в молельный дом и знал практически всех пермских евреев. В будние дни он чинил часы, чистил обувь или выстаивал очереди за колбасой, к которой никогда не прикасался. Когда я уезжала в Москву, дед приходил на вокзал, приносил струдели в перевязанной тесемкой коробочке и незаметно совал мне в ладонь сложенную в квадратик двадцатипятирублевку.

— Да где они берут эти коробочки? — удивлялись девчонки в общежитии. — Коробочки были из–под печенья или конфет, продававшихся в нашем детсадовском детстве.

Наша комната делилась на струделисток и тейглэхисток: струдели пекла Ленина бабушка, медовый тейглах — моя баба Роза…

Однажды я подвергла деда серьезным волнениям. Это случилось весной, на втором курсе, когда мы уже поженились, но Леня все еще учился в Перми. Дед и бабушка уступили ему квартиру на время сессии, Леня жил там один, я в Москве, в общежитии, у моей лучшей подруги начался роман, и она каждый вечер прибегала счастливая. В один прекрасный день я не смогла больше выносить чужое счастье, захлопнула учебник и отправилась в Домодедово. Позвонила мужу из Перми:

— Что ты делаешь?

— Да так, готовлюсь… Как здорово, что ты позвонила! Я так соскучился.

— А хочешь, чтоб я была рядом?.. Вари картошку, я еду!

— Что значит — еду?

— Я сейчас в аэропорту!

Он никак не мог в это поверить. Я уже стояла на пороге, а он суетился, как киношная тетушка: доставал тапочки, всплескивал руками, бежал с тапочком чистить картошку… Утром мы куда–то ушли, дед принес внуку покушать — и обнаружил в своей квартире женскую одежду. Он был так потрясен, что никому не решался об этом сказать, даже бабушке, он искал Леню, он мучился, как начать разговор, — и как же был счастлив, встретив Леню с Ириночкой! Дед был маленький, сухонький, а лицо… Лицо с Фимой у них почти одинаковое, будто дед переселился в племянника.