Марина Голубицкая - Вот и вся любовь

Я замерзла в первый же день. Мы жили у Фимы, Лениного дяди, двоюродного, но роднее не бывает. Он образцово красивый старик: высокий, поджарый, с седыми кудрями, богатым профилем и шикарной тростью, массивной и почти невесомой: опять, как в Киеве, он заставлял меня гадать, сколько она весит.

В первый раз я летела через Киев одна, не знала, как этот город красив, удивилась, весь день провела на Крещатике и не зашла к незнакомым Лениным родственникам… И досталось же мне на обратном пути от Фимы и его дочерей! Старшая, Бэла, только глянула в коридор и с ходу фыркнула:

— Не наш человек.

Но я сразу почувствовала себя своей. В их квартиру было нельзя не влюбиться: большая, дореволюционная, разгороженная на две вдоль длинного коридора. Фимина половина левая, с соседями общая лишь прихожая и кот, не различавший территорию, будто жил здесь с буржуйских времен. Семья тоже была располовинена: Бэла — на маминой, Женя — на папиной фамилии, рядом с их звонком красовалась табличка «Роговские, Фраерман». Бэла с тетей Цилей представляли некурящую и нерелигиозную часть семьи, а Фраерманы безбожно дымили и посещали православную церковь.

Из прихожей по полутемному коридору передвигались спиной к стеллажам, лицом к приоткрытой Бэлиной двери — как в зрительном зале после звонка. У Бэлы был свой маленький телевизор, свой телефон, свои кофе с пирожными, гости, книги, вещи и вещицы, среди них женский портрет 18‑го века, художник круга Боровиковского. Фима дразнил дочку стервой и старой девой. За Бэлиной комнатой коридор превращался в гостиную, комнату без четвертой стены, где висели картины и располагалась лучшая, парадная часть Фиминой библиотеки. Он брал с полки любой раритет, дарил Ленечке:

— Только Бэлке не показывай.

Здесь хранились Фимины коллекции значков, авторучек и зажигалок, в серванте стояли тети Цилины ежики, здесь же была высокая дверь на балкон, пианино, телевизор и столик с сердечными каплями под абажуром светильника. Здесь, как на сцене, они и спали на диване под картинами, а на втором диване, напротив, укладывали нас с Леней и маленькой Машей.

За сценой–гостиной коридор вновь темнел и сужался, вжимал спинами в стеллажи и мимо комнатки, где жила Женя — с мужем, коллекцией слонов и лучшим телевизором квартиры, — выводил на кухню. На кухне Фима жарил котлеты на трех сковородках, варил в безразмерной кастрюле фасолевый суп, а тетя Циля пекла лимонник на два листа и делала такую икру из кабачков, что мы съедали сразу весь казан. Я не знала более гостеприимной семьи. На кухне тоже стояли диван и черно–белый, самый плохонький телевизор — его–то все и смотрели, потому что всем хотелось сидеть на кухне. Правда, мешал телефон — телефоны, как телевизоры, у них были повсюду, и всюду одновременно снимали трубку, выясняя, кто звонит, кто отвечает.

Я ехала с Машей и Зоей в плацкартном вагоне из Конотопа. Подъезжали к Киеву. Девчонки хныкали, просили пить. Соседка разглядывала в меня упор, я гордилась, что в шортах и майке выгляжу несолидно, как несколько лет назад, в пансионате без пансиона. Леня в тот год сломал ногу, отрастил бороду, располнел. Он хромал, ходил с палкой, а я бегала в сарафанчике, не выгоравшем со школьных времен. «О це твий батька? — спрашивал комендант, удивлялся, что «чоловик», и призывал жену в свидетели: — Вон а така молода, а вин такэ стар ы й».

По радио грянуло обращение ГКЧП. При первых же фразах пахнуло овощебазой.

— Какой ужас, — вздрогнула я, — какой ужас.

— Ой, шо будэ, шо будэ, ма будь, и лучше будэ… — с любопытством запричитала соседка и спросила, словно «How do you do?» — У вас колбаса почем?

Вокруг громоздились корзины со сливами, разгорались разговоры про водку, про москалей — я вдруг испугалась, что ГКЧП навсегда. В голове замелькало: поймут ли девчонки, когда вырастут — могли же остаться в Германии, евреев брали как покаяние за Холокост… в Конотопе продавали школьную форму — зря не купила…

На перроне я кинулась Фиме в объятья.

— Ириночка, как я рад тебя видеть. И не вздумай мне выкать! Дай поцелую, дай поцелую, мне можно, я уже бывший мужчина. Нет, ты слыхала, про этот говенный Комитет?

— Фима, дети…

— Ты мне еще скажи, что дети не знают, как называется то, что плохо пахнет. Девочки! Мама считает, я нэдостаточно вас поцеловал.

— Что теперь будет?

— Ай, даже в голову не бери! Больше трех дней им не продержаться! Я купил для вас гречу. Увезешь три кило?